— Без тебя знаю, дурак, — рявкнула она и с широченною улыбкой и немалым изяществом обошла стол по внешнему ободу и прошествовала к центру, кланяясь на ходу всем гостям. Она ниже ростом и несколько круглее сестер, пухлее в корсаже и турнюре, глаза у нее цвета пасмурного неба, чуть не дотягивающего до изумрудного, а волосы — желтого солнца, которое еще чуть-чуть — и станет рыжим. Улыбка ее для глаз — что капля воды для языка обезумевшего от жажды морехода.
Я скользнул на ее место.
— Особа хороша собой, — сказал я герцогу Олбанийскому. — Вот эта грудь одна, чуть в сторону торчит — когда она обнажена, разумеется… Тебя это совсем никак не беспокоит? Не задумываешься, куда это она может смотреть? Как, знаешь, бывает с косоглазыми — вечно глядишь на них и мыслишь, что они беседуют с кем-то другим?
— Нишкни, дурак, — ответствовал мне Олбани. Он почти на два десятка лет старше Гонерильи, похотлив, что козел, мне думается, и зануда, но все ж в нем меньше от мерзавца, чем в любом другом дворянине. К нему у меня нет отвращения.
— Учти, она со всей очевидностью входит в пару, а отнюдь не странствующая сиська, что отправилась искать себе приключений. Нравится мне в женщине толика асимметрии — когда Природа слишком беспристрастна, это вызывает подозренья. Жуткая соразмерность и все такое. Но ты ж не с горбуньей, в самом деле, спишь. То есть, когда она ложится навзничь, довольно трудно заставить что одну, что другую смотреть тебе прямо в глаза, нет?
— Заткнись! — рявкнула Гонерилья, оборотившись спиною к отцу своему, дабы приструнить меня. А так никогда не следует поступать. Это чертовски неуклюже с точки зрения окаянного этикета.
— Извините. Продолжайте, прошу вас. — И я махнул ей Куканом, который весело задребезжал.
— Отец! — обратилась она к королю. — Люблю вас больше, чем словами скажешь; превыше зренья, воздуха, свободы; всего, что ценно, редкостно, прекрасно; как жизнь, здоровье, красоту и честь. Как только может дочь любить отца, — любовью, от которой речь смолкает. Превыше этого всего я вас люблю — и даже пирожков
[27]
.
— Белиберда!
Кто это сказал? Я был относительно уверен, что голос прозвучал не мой, ибо разнесся он не из обычной дырки в голове; да и Кукан при этом помалкивал. Корделия? Я выбрался из кресла Гонерильи и подскочил поближе к младшей принцессе — но не забыл пригнуться, дабы избежать нежеланного вниманья и летающих столовых приборов.
— Трахомудень херовейшего склада! — рекла Корделия.
Лир, освежившись под водопадом цветастой бодяги, вопросил:
— Что?
Тут встал я.
— Любезнейший, любить вас очень даже можно, однако дамочкино заявленье не лишено достоверности. Не секрет, насколько сучка любит пирожки. — И опять быстренько присел.
— Молчать, дурак! Подайте карту королевства!
[28]
Отвлекающий маневр удался — досада короля от Корделии обратилась на меня. Принцесса ж воспользовалась передышкой и ткнула меня вилкой в мочку.
— Ай! — Шепотом, но выразительно. — Втыкуха!
— Холоп.
— Гарпия.
— Грызун.
— Шмара.
— Шмаровоз.
— А шмаровозам надо платить за должность? Поскольку, говоря строго…
— Ш-ш. — Она ухмыльнулась. И снова ткнула меня в ухо, а потом кивнула — дескать, давай слушать, что там говорит король.
А тот водил по карте изукрашенным каменьями кинжалом:
— От сей черты и по сию черту будь госпожою всех лесов тенистых, щедрых равнин, широководных рек и пажитей раздольных. Твоему и герцога Олбанского потомству владеть сим вечно. А теперь — Регана, середняя и дорогая дочь, жена Корнуолла. Слушаю тебя
[29]
.
Регана вышла в центр стола, не сводя глаз с сестры своей старшей Гонерильи, и взгляд ее рек: «Щас я тебе покажу!»
Она воздела руки и развела их, волоча по полу долгие бархатные рукава, всею собой представляя величественное и весьма грудастое распятие. Голову она закинула к потолку, словно бы черпая вдохновенье из самих небесных сфер. И провозгласила:
— Все, чё она сказала.
— А? — рек король, и то же «а?» истинно разнеслось по всей великой зале.
Регана сообразила, что неплохо бы, наверное, продолжить.
— С сестрою одной породы, и ценны мы обе. На все слова ее горячим сердцем даю я полное мое согласье — с одним лишь добавленьем. Я считаю себя врагом всех радостей земных и счастие всей жизни вижу только в моей любви к высокому отцу
[30]
. — Засим она поклонилась, давя косяка на публику — проверить, сошло ли ей это с рук.
— Меня сейчас вырвет, — произнесла Гонерилья, вероятно, несколько громче необходимого. Кашлять и давиться так напоказ ей вообще-то не следовало тоже.
Отводя возможный удар, я встал и произнес:
— Ну, положим, не только радостей и счастия врагом она себя считает. Да в этой самой зале я назову…
Король оделил меня своим лучшим взглядом, означавшим «Тебе сразу сечь голову или погодя?», и я умолк. Лир кивнул и посмотрел на карту.
— Тебе с потомством в вечное владенье вот эта треть отходит королевства. Не меньше мест в ней ценных и приятных, чем в части Гонерильи
[31]
. Что скажет нам меньшая дочь, ничуть любимая не меньше, радость наша, по милости которой молоко Бургундии с лозой французской в споре? Что скажешь ты, чтоб заручиться долей обширнее, чем сестрины? Скажи
[32]
.
Корделия встала у своего кресла, а на середину, как сестры, выходить не захотела.
— Ничего, — ответила она.
— Ничего? — переспросил король.
— Ничего.
— Из ничего не выйдет ничего, — сказал Лир. — Подумай и скажи
[33]
.
— Ну так она ж не виновата, — вмешался я. — Вы все жирные куски уже Регане с Гонерильей поотдавали, разве нет? А осталось что — шматок Шотландии, такой каменистый, что овцам в аккурат там голодать, да эта жалкая речонка под Ньюкаслом? — Я взял на себя смелость нависнуть над картой. — Я бы сказал, шиш с маслом — доброе начало торга. Вам бы с Испанией схлестнуться, вашчество.
Но вот Корделия выступила на середину залы.
