— Слушаюсь, вашвеличество. — Я закатил глаза, оборотясь к капитану Курану, который едва не расхохотался, но опамятел — король зримо сердился не на шутку.
Из котомки я вытянул Кукана и двинулся вперед, покрепче стиснув зубы, — решительный, как ростр корабля.
— Привет вам в замке Олбани, — крикнул я. — Здрав будь, Олбани. Здрава будь, Гонерилья.
Освальд ничего не ответил — ну и шапки не снял, конечно. Взор его скользнул мимо меня к королю, хотя я стоял рядом, только руку протяни.
Я сказал:
— Освальд, тут король Блябритании. Ты б выказал должное уважение.
— Не опущусь до разговора я с шутом.
— До чего блядин сын у нас жеманный, а? — не выдержал Кукан.
— Еще какой, — подтвердил я. Потом на барбикане заметил стражника — он поглядывал сверху на нас.
— Эй, капитан, тут вам на мост, похоже, кто-то ночную вазу опростал. Куча воняет и нам проехать не дает.
Стражник рассмеялся. Освальд вскипел:
— Миледи велела мне велеть тебе, чтоб ты передал: рыцарям ее отца в замке не место.
— Вот как? Значит, она с тобой и впрямь разговаривает?
— Я не снизойду до беседы с бесстудным дураком.
— Он не бесстудный, — рек Кукан. — Коли вдохновение накатит, так у парнишки такой стояк, что хоть чалься за него. Спроси у своей госпожи.
Я согласно кивнул — Кукан у меня премного мудр, ибо в голове его опилки.
— Бесстудный! Бесстудный, я сказал! А не безмудный! — Освальд уже заметно раскалялся.
— Ой, ну а чего так и не сказал? — молвил Кукан. — Он такой у нас, да.
— Это уж точно, — рек я.
— Ну да, — сказал Кукан.
— Само собой, — сказал я.
— Королевскому сброду в замок хода нет.
— Вестимо. Вот, значит, как, Освальд? — Я дотянулся и потрепал его по щеке. — Тебе следовало заказать фанфары и усыпать нам путь лепестками роз. — Я повернулся и помахал нашему ертаулу. Куран дал коню шпор, и колонна двинулась вперед. — А ну брысь с моста, не то тебя затопчут, крысиный рвотный порошок.
И я прошагал мимо Освальда в замок, помахивая Куканом так, словно дирижировал полком барабанщиков. По-моему, мне стоило пойти в дипломаты.
Проезжая, Лир долбанул Освальда по голове ножнами, и склизкий дворецкий рухнул в ров. Мой гнев на старика угас на одно деление.
Кент, чей маскарад ныне довершился почти тремя неделями житья впроголодь и на очень свежем воздухе, шел в хвосте, как ему мною и было велено. Теперь он был поджар и обветрен — скорее походил на Егеря в старости, нежели на пожилого перекормленного придворного, как в Белой башне. Я стоял у ворот, пока колонна втягивалась, и кивнул Кенту.
— Жрать хочу, Карман. Вчера одной совой поужинал.
— Кормежка годная перед походом к ведьмам, сдается мне. Ты вечером в Бирнамский лес со мной или как?
— Только после ужина.
— Само собой. Если Гонерилья всех нас не отравит.
Ах, Гонерилья-Гонерилья… Имя ее — словно дальняя песнь о любви. Нет, жжение при мочеиспускании я тоже помню, как и смердящие выделения, но какой сладкий роман, достойный вспоминанья, не горчит на вкус?
Когда мы встретились впервые, Гонерилье сравнялось лишь семнадцать годков. Хоть и была помолвлена с двенадцати лет, Олбани она ни разу не видела. Любознательная круглопопая девчонка, всю жизнь она проводила в Белой башне и ее окрестностях, и к познанию внешнего мира у нее развился колоссальный аппетит. Ей отчего-то казалось, что утолить его возможно, лишь выспрашивая скромного шута. Бывали ранние вечера, когда она призывала меня к себе в покои и там при фрейлинах принималась задавать всевозможные вопросы, на которые наставники ее отвечать отказывались.
— Госпожа, — говорил я, — я всего-навсего дурак. Может, спросить у кого-нибудь сановнее?
— Мама умерла, а Папа с нами носится, как с фарфоровыми куклами. Все остальные и рта от страха не раскроют. Ты мой шут, и твой долг — отвечать правителю правдиво.
— Безупречная логика, моя госпожа, вот только если совсем по правде, я здесь в должности шута маленькой принцессы. — В замке я еще был новенький, и мне вовсе не хотелось оказаться крайним, если я вдруг сообщу Гонерилье такое, что король намеревался от нее утаить.
— А Корделия сейчас спит, стало быть, пока не проснется, ты — мой шут. Я так постановляю.
Дамы зааплодировали королевскому указу.
— И вновь логика неопровержима, — рек я туповатой, однако ж аппетитной принцессе. — Извольте продолжать.
— Карман, ты много странствовал по земле. Расскажи мне, каково это — быть крестьянином.
— Ну, миледи, крестьянином я никогда не был, говоря по всей строгости, но мне рассказывали, что для этого нужно рано просыпаться, много трудиться, страдать от голода, болеть чумой и наконец умереть. А наутро подняться и опять то же самое.
— Каждый день?
— Ну, если ты христианин, в воскресенье рано встаешь, идешь в церковь, страдаешь от голода, пока не наешься от пуза ячменя с помоями, потом болеешь чумой и умираешь.
— От голода? Это из-за него они такие жалкие и несчастные на вид?
— Голод тут лишь одна причина. Много можно рассказать и о тяжкой работе, о болезнях, о повсечастных муках. Ну и, бывает, ведьму сожгут или девицу принесут в жертву, смотря кто во что верит.
— А если они голодные — взяли бы и просто съели что-нибудь?
— Прекрасная мысль, миледи. Надо им посоветовать.
— Ой, из меня такая превосходная герцогиня выйдет, наверное! Народ будет превозносить меня за мудрость.
— Ничуть не сомневаюсь, миледи, — рек я. — Стало быть, ваш папенька женился на своей сестре, а?
— Батюшки-светы, нет, мама была принцессой бельгов, а почему ты спрашиваешь?
— Увлекаюсь на досуге гербоведением. Но продолжайте, прошу вас…
За крепостной оградой
[64]
Олбанийского замка нам стало ясно, что дальше мы не пройдем. Сам замок прятался за куртинами еще одной стены, и в него вел другой подъемный мост, но не через ров, а скорее через высохшую канаву. Король еще не успел подъехать, а мост уже опускали. На него вышла Гонерилья — без свиты, в платье зеленого бархата, затянутом чуть туже необходимого. Если намереньем ее было убавить шнуровкой пышность бюста, затея жалко провалилась. Рыцари в отряде Лира заахали и зафыркали, пока Куран не поднял руку, дабы восстановить молчание.
— Отец, милости прошу в Олбани, — промолвила Гонерилья. — Здрав будь, правитель добрый, любящий отец.
