Весь вечер я натаскивал Харчка, что говорить и как именно. Дальше он оценит ее красоту, затем попросит задуть единственную свечу на столе и выйдет к ней из-за ширмы. После чего бесцеремонно оближет ее до самых гланд и до изумленья отымеет.
Если судить по звукам изнутри, так лось балансировал бы дикой кошкой на раскаленной кочерге. Вой, рык, визг и мяв были в самом разгаре, когда я увидел, как по лестнице поднимается другой огонек. По тени я сумел определить, что носитель фонаря также несет и обнаженный меч. Освальд оказался верен своей предательской натуре, как я и рассчитывал.
— Не тычь сабелькой, орясина, а то кто-нибудь останется без глаза.
Герцог Корнуолл вывернул из-за поворота лестницы с опущенным мечом и немалым изумлением на роже.
— Дурак?
— А если ребенок по лестнице бегает? — спросил я. — Неловко будет объяснять Глостеру, почему его любимый внучек вдруг отрастил в животике ярд доброй шеффилдской стали.
— У Глостера нет внучка, — молвил в ответ Корнуолл, удивленный, мне кажется, самим фактом того, что ввязался в эту дискуссию.
— Это не отменяет техники безопасности при обращении с холодным оружием.
— Но я пришел тебя прикончить.
— Муа? — молвил я на чистейшем, блядь, французском. — Это за что ж вдруг?
— За то, что ты имаешь мою супругу.
Из-за двери донесся раскатистый рев, за коим последовал хищный женский визг.
— Это от боли или наслажденья, как считаешь? — спросил я.
— Кто там внутри? — Корнуолл снова поднял меч.
— Твоя супруга — и ее совершенно точно имают. Не кто иной, как ублюдок Эдмунд Глостерский. Но благоразумие требует сложить оружье. — И я Куканом легонько похлопал Корнуолла по запястью, направляя меч обратно в ножны. — Если тебе, конечно, не хочется стать королем всея Британии.
— Что ты, дурак, затеял? — Герцогу очень хотелось кого-нибудь поубивать, однако козырь амбиций бил жажду крови.
— О, взнуздай же меня, огромный ты трехрогий носорог! — возопила Регана из-за двери.
— Она по-прежнему это говорит? — осведомился я.
— Ну, обычно бывает «трехчленный жеребец», — ответил герцог.
— Метафоры у нее очень ноские. — И я в утешенье возложил руку Корнуоллу на плечо. — Знамо дело, печальный для тебя сюрприз, готов признать. По крайней мере, когда муж, заглянув себе в душу и хорошенько там пошарив, все ж падает так низко, чтобы выебать змею, он надеется не спотыкаться о чужие сапоги у логова.
Корнуолл стряхнул меня.
— Да я его убью!
— Корнуолл, на тебя скоро нападут. Олбани уже намерен взять всю Британию себе. Тебе понадобятся Эдмунд и гарнизон Глостера, чтобы выстоять против него, а когда выстоишь — будешь королем. Войдя сейчас туда, ты убьешь плотолюбца, но потеряешь королевство.
— Юшка божья! — вскричал Корнуолл. — И это правда?
— Сначала выиграй войну, любезный друг. Потом же прикончишь ублюдка в свое удовольствие, когда можно будет не спешить и все сделать как полагается. А честь Реганы — вещь ковкая, разве нет?
— Ты насчет войны уверен?
— Знамо дело. Именно потому тебе надо взять оставшихся рыцарей и оруженосцев Лира, как уже сделали Гонерилья и Олбани. Но Гонерилье сообщать о том, что ты это знаешь, не стоит. А твоя супруга уже сейчас перетягивает дом Глостера на твою сторону.
— Правда? И потому она барает Эдмунда?
Раньше мне это в голову не приходило, но, едва открыв рот, я понял, что все складывается вполне мило.
— О да, милорд, ее рвение распалено верностью тебе.
— Разумеется, — молвил Корнуолл, засовывая меч обратно в ножны. — Мог бы и раньше понять.
— Это не значит, что Эдмунда можно не убивать, когда все завершится, — молвил я.
— Совершенно верно, — подтвердил герцог.
Когда Корнуолл наконец удалился, я немного выждал после первой склянки, постучался и просунул голову в щель.
— Лорд Эдмунд, — сказал я. — В башне герцога зашевелились. Быть может, вам пора прощаться.
Фонарь Реганы я не стал отодвигать от двери, чтобы она не заплутала в темноте, и несколько минут спустя она вывалилась из светелки — спотыкаясь, в платье задом наперед, волосы спутаны, а по распадку меж грудей текла река слюней. Да и вся она выглядела какой-то жеваной и скользкой.
Оглушенная, она хромала так, что, казалось, не понимает, какой бок предпочесть. Лишь одна туфля обвивала ей ремешком лодыжку.
— Госпожа, найти тебе вторую туфлю?
— На хер, — пьяно отмахнулась Регана. Ну или как пьяная, но при этом она чуть не свалилась с лестницы.
Я утвердил ее в прямохождении, помог перевернуть платье, дабы прилично было, и чуть промокнул ей грудь подолом. После чего взял за руку и спустил по лестнице.
— А вблизи он крупнее, чем в зале за столом.
— Вот как?
— Я две недели не смогу сидеть.
— Ах, сладость романтического чувства. Сама до своих покоев доберешься, киска?
— Наверное. Ты умен, Карман, — придумай отговорок мне для Эдмунда, коль завтра не смогу подняться я.
— Со всем нашим удовольствием, киска. Крепких снов.
И я вернулся наверх, где при свече посреди светелки стоял бесштанный Харчок. Достоинство его еще стояло таким торчком, что хватило бы оглоушить теленка.
— Извиняюсь, что вышел, Карман. Там темно.
— Страху нет, парнишка. Отлично потрудился.
— Она годная.
— Ну да. Еще бы.
— А что такое носорог?
— Это как единорог, только у него бронированные ягодицы. Хорошая тварь. Пожуй-ка этой мяты и давай тебя вытрем хорошенько. Схожу за убрусом, а ты пока порепетируй Эдмунда.
Когда прозвонили вторые склянки, все было готово. Лестница осветилась другим фонарем, на стену бросилась тень с бюстом.
— Дынька!
— Что ты здесь делаешь, червяк?
— Стою на васаре. Валяй, входи, только фонарь тут оставь. Эдмунд стесняется того увечья, кое нанес себе в твою честь.
Гонерилья осклабилась, предвкушая боль ублюдка, и вошла.
Всего через несколько минут по лестнице вполз Освальд.
— Дурак? Ты еще жив?
— А то. — Я приложил руку к уху. — Но прислушайся к ним, к детям ночи! Что за музыку они заводят!
[153]
— Похоже, лось хезает ежиным семейством, — заметил негодяй.
— О, это хорошо. Мне больше казалось, что это похоже на дойную корову, которую лупят горящим гусем, но ты, быть может, выразил точнее. Ах, но кто бы говорил тут, Освальд? Сдается мне, нам лучше удалиться — пусть влюбленные воркуют без помех.
