У лачуги под дождем стоял голый Том Бедламский, все такой же малахольный. Он гавкал.
— Этот гавкающий парняга — голый, — заметил Харчок, на сей раз не принося никакой дани Святому Очевидцу: мы все же шли со слепым.
— Знамо дело, но вопрос в том, гол ли он, потому что гавкает, или гавкает, потому что гол, — рек в ответ ему я.
— Я есть хочу, — промолвил Харчок: разум его не справлялся с дилеммой.
— Бѣдный Томъ продрогъ. Томи прозябъ
[274]
. Нечистая сила кусаетъ мнѣ спину. Вотъ теперь нечистая сила терзаетъ бѣднаго Тома голосомъ соловья
[275]
, — произносил бедламский бедолага между приступами лая. Я впервые разглядел его при свете дня и почти чистым — и поразился до глубины души. Без слоя грязи он выглядел знакомо. Очень знакомо. Сказать вам правду, Том из Бедлама был не кто иной, как Эдгар Глостерский, законный графский сын.
— Том, ты зачем здесь?
— Бѣдный Томъ… Старый рыцарь Кай велел мне стоять на дожде, покуда не очищусь я и не перестану смердеть.
— А гавкать и говорить о себе в третьем лице тоже он велел?
— Нѣтъ, выходит, это я сам придумал.
— Выходит. Даже голос твой другой, и речь как будто чище и складнее
[276]
. Ладно, иди под кровлю, Том. Помоги Харчку с этим старцем.
Том впервые глянул на Глостера, глаза его расширились — и он рухнул на колени.
— Это онъ! мой отецъ!
[277]
— прошептал бедняга. — Кровавоглазый… О судьбина! О мир! Когда бы превратностью своей ты нам не становился ненавистен, мы жили бы не старясь
[278]
.
Я положил руку ему на плечо и тоже шепотом сказал:
— Крепись, Эдгар, отцу теперь потребна твоя помощь.
Глаза его при этих словах вспыхнули ясностью — точно сознание окончательно вернулось к нему. Он кивнул, встал и взял графа за руку. «Безумец поведет незрячих».
— Дай руку. Бедный Том тебя проводит
[279]
, — сказал Эдгар. — Бедный Том повредился
[280]
, но не настолько, чтобы не помочь чужаку в беде.
— Ой, дай мне умереть! — опять запричитал Глостер, отталкивая руку сына. — Дай мне веревку, чтоб повиснуть мне на ней, пока дыханье вовсе не оставит.
— Он теперь все время так, — объяснил я.
Открыв дверь лачуги, я рассчитывал увидеть внутри Лира и Кента, но там никого не было. Лишь угли еще тлели в очаге.
— Том, а где король?
— Они с рыцарем отправились в Дувр.
— Как? Без меня?
— Король рассвирепел, что ему опять под дождь. А рыцарь успел сказать, чтоб я тебе передал — они идут в Дувр.
— Ладно, заводи сюда графа. — Я отошел в сторону, чтобы Эдгар заманил отца в лачугу. — Харчок, подкинь-ка дровишек. Мы здесь только перекусим и обсохнем. А потом — вслед за королем.
Харчок заслонил собой дверной проем и тут заметил Кукана. Тот сидел на лавке у очага, где я его и оставил.
— Кукан! Друг мой! — растрогался громадный обалдуй, схватил мою куклу и прижал к груди. Искусство чревовещания для моего подручного — лес темный, и хоть я не раз объяснял ему, что Кукан разговаривает только через меня, у Харчка развилась нездоровая привязанность к игрушке.
— Привет, Харчок, фигляр пустоголовый. Поставь меня на место и разводи огонь, — сказал Кукан.
Мой подручный сунул куклу себе за пояс и принялся рубить растопку тесаком, а я разделил хлеб и сыр, которые нам принес Куран. Эдгар как мог перевязал Глостеру глаза, и старик немного успокоился — поел сыру и хлебнул вина. К сожалению, от выпитого и, несомненно, потери крови безутешный вой его и всхлипы сменились удушающей траурной меланхолией.
— Жена моя скончалась в убежденье, что я беспутный греховодник, отец проклял за то, что я изменил его вере, а оба мои сына — негодяи. На миг помстилось мне, что Эдмунд искупил свое ублюдство тем, что прям и верен мне — все ж бился он с неверными в Походах, — но он такой же предатель, как его законнорожденный брат.
— Эдгар не предатель, — сказал я старику. Но едва слова сии сорвались с моих уст, Эдгар поднес палец к губам: ни слова больше, мол. Я кивнул — дескать, понял, не выдам. Пусть остается Томом сколько влезет — ну, или сколько нужно, мне-то что. Лишь бы штаны надел. — Эдгар всегда был тебе верен, милорд. Предательство его измыслил для тебя ублюдок Эдмунд. В нем одном зла на двоих хватает. Эдгар, может, и не самая острая стрела в колчане, но не изменник совершенно точно.
Эдгар вопросительно вскинул бровь.
— Разумность свою ты никак не докажешь, сидя тут без портов и дрожа от холода, добрый Том, когда вон там горит огонь и лежат одеяла, из которых можно сварганить себе одежонку.
Эдгар встал и отошел к очагу.
— Тогда Эдгара предал я, — сказал Глостер. — О, боги сочли уместным обрушить ливни горя на меня за то, что сердцем был нетверд. Хороший сын отправлен был в изгнанье, и по пятам его пустил я гончих псов. В наследники ж себе я выбрал лишь червей — достанется им то, что мне осталось: это усохшее слепое тело. О, как же хлюпаем мы бурдюками тлена в ларях, где только острые углы, — и жизнь из нас сочится через дыры, покуда, сдувшись, мы не опустимся на дно… отчаянья. — Старик замахал руками и принялся стучать себе по челу, все более распаляясь. Повязки сползли с его глаз. Харчок подошел к графу и обхватил его лапами, чтоб не дергался.
— Да ничо, милорд, — молвил он. — Вы почти совсем не протекаете.
— Пусть этот сокрушенный дом впадет в гнилое запустенье на несмягчаемом морозе смерти. О дайте сбросить мне сию смертельную удавку
[281]
— сыновья мои преданы, король мой свергнут, мои владенья больше не мои. Дайте мне покончить с этой пыткой!
Излагал граф крайне убедительно, не поспоришь. Неожиданно он уцепился за Кукана и выдернул его у Харчка из-за пояса:
— Отдай мне меч свой, добрый рыцарь!
Эдгар рванулся было удержать отца, но я успел его перехватить, а Харчку мотнул головой: мол, не мешай.
Старик выпрямился во весь рост, упер конец палки Кукана себе под ребра и рухнул ничком на земляной пол. Дух из него вышибло, он задыхался от боли. У очага грелась моя чашка с вином, и я вылил ее Глостеру на грудь.
