— Знамо дело, госпожа прекрасна, и минжа у нее мягка, как лягушачий мех, но тебя повесят даже за непреклонное молчание, коли ты не прекратишь думать вслух.
— Карман, загвазданная ты блохастая чумная крыса!
— Кутырь! Любовь моя! — рек я. — Зловоннопастная ты моя клумба бородавок, как живешь и можешь?
Стряпуха с бычьей кормой попробовала скрыть радость встречи, швырнув в меня луковицей, но при этом щерилась.
— Небось и полной миски ни одной не съел, как у меня из кухни сбежал, а?
— Мы слыхали, ты умер, — сказала Пискля, одарив меня полумесяцем улыбки из-под веснушек.
— Накорми паразита, — молвила Кутырь. — И соскреби эту пакость у него с рожи. Опять со свиньями грешил, Карман?
— Ревнуешь?
— Вот это, блядь, вряд ли, — ответствовала стряпуха.
Пискля усадила меня на табурет у очага и, пока я грел ноги, счищала глину у меня с лица и с волос, безжалостно при этом охаживая меня бюстом.
Ах, милый сладкий дом.
— Ладно, Харчка видал кто-нибудь?
— В темнице, вместе с королем, — ответила Пискля. — Хотя охране знать про это не полагается. — И она подозрительно глянула на йомена, который меня привел.
— Я и так знаю, — ответил он.
— А как же вся королевская рать? Рыцари, стража? В казармах?
— Не-а, — сказал йомен. — В замке караул несли через пень-колоду, пока не вернулся Куран. На каждую стражу капитаном поставил рыцаря из благородных, а с новенькими назначал в караул кого-нибудь из стариков. Под стенами столько войск табором стоит, что яблоку негде упасть — к западу части Корнуолла, к северу Олбани. Говорят, герцог-то Олбанский со своими в палатке живет, а в замок — ни ногой.
— Это он мудро — тут столько гадюк развелось. А что принцессы? — спросил я у стряпухи. Из поварской она не выходила, но отлично знала, что творится во всех замковых закутках.
— Не разговаривают оне, — сообщила Кутырь. — Еду им носят в прежние покои, где еще девочками жили. Гонерилья — в восточной башне главного замка, а Регана у себя в светелке на южной стене. На обед в полдень сходятся, только если болдырь этот, Глостер, кушать соизволят.
— Ты можешь меня к ним провести? Незаметно?
— Могу зашить в молочного поросенка и послать.
— Это мило, но мне и вернуться бы впотай хотелось. А на след из подливки сбегутся все кошки и собаки замка. К несчастью, я с таким уже имел дело.
— Ну, можем переодеть тебя халдеем, — предложила Пискля. — Регана требует, чтоб мы ей кметей слали, а не девок. Ей нравится их изводить, покуда не заплачут.
Я вперил в Кутырь стальной взор:
— А почему ты это не предложила?
— Уж очень мне охота зашить тебя в молочного поросенка, шельма изворотливая.
Кутырь, изволите ли видеть, много лет единоборствовала с глубочайшей нежностью ко мне.
— Ладно, — вздохнул я. — Халдей так халдей.
— А знаешь, Кармашек, — сказала мне Корделия в шестнадцать, — Гонерилья с Реганой говорят, что моя мама была чародейка.
— Это я слыхал, солнышко.
— А коли так, то я этим гордиться буду. Это же значит, что ей не нужна была сила никакого паршивого мужчины. У нее своя была.
— И ее изгнали, нет?
— Ну да. Или утопили — толком никто не рассказывает. Папа запрещает о ней расспрашивать. Но я к тому, что женщина ведь и сама может быть сильной. А ты знал, что колдун Мерлин отдал свою силу Вивиане в обмен на ее милости и она сама стала великой колдуньей и королевой? И усыпила Мерлина в пещере на сто лет за все его старанья?
— Мужчины таковы, бяша. Осыпаешь их милостями, а потом и глазом моргнуть не успеешь, а они уж храпят в пещере, что твои медведи. Так устроен мир, золотко.
— А ты так не делал, когда мои сестры осыпали тебя милостями?
— Ничем таким они меня не осыпали.
— А вот и осыпали. Много раз. Все в замке это знают.
— Мерзкие сплетни.
— Ну ладно. Тогда так: насладившись милостями женщин, чьи имена останутся неназванными, ты тоже засыпал?
— Ну-у… нет. Но я и свои волшебные силы никому не отдавал. Или королевство.
— А отдал бы, правда?
— Так, довольно болтовни про колдунов и прочее. Давай-ка мы лучше сходим в часовню и снова обратимся в христианство, что скажешь? Харчок вылакал все причастное вино и сожрал крошки гостий, когда отсюда выперли епископа, поэтому, я прикидываю, достаточно благословен, чтобы вернуть нас в лоно и без духовенства. Христовым телом он потом отрыгивался неделю.
— Ты меняешь тему.
— Проклятье! Нас разоблачили! — вякнул Кукан. — Будешь знать, гадюка с закопченною душой. Вели его высечь, принцесса.
Корделия рассмеялась, освободила Кукана из моего кулака и двинула меня им в грудь. Даже став старше, она сохранила в себе слабость к марионеточным заговорам и справедливым воздаяньям вертепа.
— Ну, шут, признавайся — если истина в тебе не издохла за ненадобностью и в забвении. Отдал бы ты свои силы и королевство за милости дамы?
— Это смотря что за дама будет.
— Скажем, я?
— By? — молвил я, изогнув брови на манер чистейших, блядь, французов.
— Oui, — ответила она на языке любви.
— Ни малейшего шанса, — рек я. — Да я захраплю, не успеешь ты объявить меня своим персональным божеством, а ты, разумеется, это сделаешь. Таков уж мой крест. И храпеть я буду глубоким сном невинного младенца. (Ну, или глубоким сном глубоко омилостивленного невинного младенца.) Подозреваю, что наутро тебе придется мне напоминать, как тебя зовут.
— Ты не спал после того, как мои сестры тебя имели, я точно знаю.
— Ну, угроза жестокой посткоитальной смерти заснуть, пожалуй, не даст.
Она переползла ко мне поближе по ковру.
— Ты несносный лжец.
— Как, говорила, тебя кличут?
Она треснула меня по голове Куканом и поцеловала — мимолетно, однако с чувством. То был единственный раз.
— Я заберу и твою силу, и твое королевство, шут.
— Верни мне мою куклу, безымянная шалава.
Светлица Реганы оказалась больше, чем я помнил. Довольно роскошная круглая комната с камином и обеденным столом. Мы вшестером внесли принцессин ужин и сервировали. Регана была вся в красном, по своему обыкновению, а белоснежные плечи ее и иссиня-черные волосы в оранжевых отблесках пламени согревали взгляд.
— Или, может, лучше за шпалерой поныкаешься, Карман?
Мановеньем руки она отправила остальных вон из комнаты и закрыла дверь.
