— Врача! Врача!
Той ночью отец пришел ко мне в комнату. Мне показалось, что он понял, какой властью наделен его сын.
— Я ничего не угадывал, я слышал это, — твердил я. — Для вас это был лишь шум, сопровождавший движение стула. Но в том скрежете я услышал, как он схватился за грудь, как хрустнули костяшки пальцев, как затрещала рубашка, как выпала из рук и ударилась об пол книга, как подкосились колени. Я слышал каждый из этих звуков по отдельности.
Прейдя на шепот, он сказал мне:
— Замолчи, Людвиг, — в его голосе мне послышалась угроза. — Еще столетие назад людей за подобные разговоры сжигали на кострах. Считалось, что они — одержимые дьяволом. Я не хочу, чтобы ты объяснял мне вещи, которые кроме как вмешательством лукавого и объяснить нельзя. Ничего не было, и закончим на этом! Тебе ясно?
Мой отец был слишком набожен, и за каждым проявлением сверхъестественного ему мерещился дьявол. Он провел всю жизнь под сводами храмов, создавая чудесные фрески, но он так и не сумел разглядеть зачатки Божьего дара в собственном сыне. Тот случай лишь укрепил его подозрительность; он видел во мне угрозу всему тому, что он любил, чем жил, во что верил. Отторжение выдавало его страх, страх, не имеющий разумной причины. После всего случившегося я решил, что никому больше не доверю свою тайну. Кроме того, в этом не было никакой необходимости — мне было достаточно себя самого. Потому что я, Людвиг Шмидт фон Карлсбург, девяти лет от роду, полагал, что повелеваю всеми звуками мира, и нет ничего, что было бы мне неподвластно. Но вскоре я убедился, что это не так.
4
Однажды я проснулся посреди ночи испуганный; весь в поту. Мой страх был сродни страху ювелира, который неожиданно обнаружил, что из его коллекции пропала самая прекрасная жемчужина. Я осознал, что во мне не хватает одного звука. Я не знал, что это за звук, и не было таких слов, которыми можно было описать его: единственный, божественный, совершенный… Я никогда не слышал его прежде, и даже не знал, существует ли он на самом деле, но что-то внутри меня подсказывало, что да, существует. Воистину моя коллекция звуков была без него неполной.
Я поднялся с постели и принялся расхаживать по комнате из угла в угол, пытаясь унять нахлынувшую тревогу. Где находится этот звук, которого я лишен? Почему я до сих пор не завладел им?
От страха у меня свело желудок. Мне не хватало звука! Что это за звук? А что, если он избегает меня? Что, если я умру, так и не овладев им, или, что еще хуже, мне придется жить с постоянным ощущением голода? Мое самолюбие, самолюбие повелителя звуков, было уязвлено. В ту ночь я дал себе слово, что переберу по частичкам все звуки мира, что буду искать самый совершенный звук и найду его, и даже смерть не сможет меня остановить.
Так я превратился в раба собственной власти. Днем и ночью, даже во время сна, мой мозг не прекращал работать, препарируя любой, даже самый ничтожный звук, достигавший слуха. Стоило мне заслышать шаги наверху, голос внутри подсказывал мне: так звучит подошва, а так — кожа ботинка, вот дрогнули дубовые доски пола, вот посыпался засохший клей, вот заскрежетали ржавые гвозди, вот хрустнул треснувший мебельный лак. «Ничего нового, Людвиг, — говорил мне внутренний голос, — совсем ничего; эти звуки тебе хорошо знакомы. Успокойся». Тогда напряжение спадало, и я мог перевести дух. Но отдохновение длилось недолго: раздавался новый звук и я, не щадя себя, вновь брался за работу, надеясь найти в нем крупицы совершенства.
Так я и жил, отец, — вскрывал созвучия, расчленял голоса, смешивал, менял местами элементы, бросая в один котел шумы, грохоты, всхлипы. Ни чревоугодие, ни сладострастие не могут сравниться с тем упоением, с которым я препарировал звучание земли. Поиски самого совершенного звука превратились в болезненную одержимость. Ничто не должно было проскользнуть мимо моего слуха — любой шум мог таить в себе ту самую неведомую гармонию. Одна оплошность — и я навсегда потеряю то, чего так и не познал. Жизнь моя превратилась в кромешный ад без надежды на спасение; я жил в постоянной муке, в одном кошмарном сне, потому что внутри меня, в водовороте звуков, отдаваясь в висках гулким эхом, росла и ширилась бездна: у меня не была звука, за который люди продали бы душу дьяволу; того, что дает жизнь всем другим звукам. Овладев им, я получил бы ключ ко всем тайнам мироздания.
5
Так прошел год, и однажды я почувствовал, что неистовая страсть, заставлявшая меня поглощать и переваривать все, что я слышал, вот-вот сведет меня с ума. Я слишком долго препарировал звуки и заразился недугом, которым страдают чревоугодники, когда после обильного пиршества желудок не в силах переварить все и пытается извергнуть то, что было съедено.
Однажды теплым мартовским днем я вернулся домой под вечер, шатаясь, словно пьяный, поднялся по лестнице и заперся в спальне. Меня бил озноб, желудок болел. После нескольких месяцев пожирания звуков я желал лишь одного — извергнуть их обратно, но мне не хотелось делать это в окружении домочадцев. Мне нужно было остаться одному. Я открыл окно и выбрался на воздух. Не обращая внимания на подкатившую к горлу тошноту, добрался до фасада и взглянул вниз. Голова кружилась, мне захотелось вернуться в комнату, но, собравшись с последними силами, я дополз до печной трубы, упал на черепичную крышу и потерял сознание.
Я очнулся лишь спустя несколько часов — меня разбудили крики родителей. Заметив мое отсутствие, продлившееся дольше обычного, они стали звать меня, но я не мог ни подняться, ни ответить им. Я продолжал лежать на крыше, острые черепки впивались в тело, руки и ноги онемели. Я слышал, как мои родители беседовали с судебным исполнителем, которого они вызвали, чтобы сообщить о моем исчезновении. Слышал удрученный и надтреснутый голос отца, доносившийся из жерла трубы. Я попытался встать, но ноги не слушались меня. Я вновь заснул или, может быть, лишился чувств — не знаю. Прошло еще какое-то время, и я проснулся от собственных конвульсий. Близился рассвет. Я был переполнен, как большой кувшин, в который до краев налили воду. Мне нужно было освободиться от того, что скопилось внутри. Я открыл рот, но изо рта вырвались не остатки пищи, а… звуки. Целый час живот сводило ужасными судорогами, вызывающими приступы рвоты, и я исторгал скрежещущие, царапающие слух шумы, а потом чувство пресыщенности исчезло, мне стало легче. Но там, внутри, оставалось еще слишком много. И тогда я сам стал вызывать спазмы. Я напряг мышцы живота, глотнул воздуха, открыл рот, и из моего нутра вырвался звук. О, отец, вы даже не представляете, как я обрадовался этому открытию! Теперь я мог подбирать и воспроизводить звуки, жившие в моем чреве. Великая сила наполнила каждую клетку моего тела. Дрожь прекратилась, и понемногу хорошее самочувствие вернулось ко мне. Я продолжал исторгать звуки: о, то была ужасная какофония! Любой, кто услышал бы меня в этот момент, наверное, перепугался бы до смерти или счел бы меня сумасшедшим. И тогда я принялся претворять эти шумы в дивные созвучия, обтесывать их подобно тому, как скульптор обтесывает мраморные глыбы. Я поднялся на ноги, лаская бесформенные шумы мира голосовыми связками, и внезапно из моей гортани полился необычайно чистый звук. Я попытался еще раз — и снова удачно. Звук выходил наружу не таким, каким вручила его мне мать-природа; я сорвал с него затвердевшую корку, шлифовал, превращал в великолепный ограненный бриллиант. Я, Людвиг Шмидт фон Карлсбург повелевал звуком. Результат оказался невероятным: шумы превращались в ноты, но это были не простые ноты, они сохраняли сущность звуков, от которых происходили. Прелестные венецианские маски, скрывающие безобразие лиц. Нет, в них не было фальши, отец, так как фальшь — дурная копия реальности, а я мог взять любой звук и, смешав с другими звуками, жившими во мне, воспроизвести его в той же первозданной чистоте… Звуки превращались в музыку.
