— Умоляю, отец мой, продолжайте! — отчаянно выдохнула Марта.
— Твой отец сулил всем нам скорые и страшные испытания, большие беды от прихода московитов. Но, главное, он просил меня позаботиться о тебе, Марта, и не препятствовать твоей любви со шведским солдатом.
Глаза Марты наполнились горячими, обильными слезами:
— Господин Глюк, какое счастье, что вы говорите мне об этом! Теперь я уверена, что ничего-ничего плохого не случится на войне с моим Йоханом! Отец видит нас там, где он сейчас! Он любит меня и сумеет сохранить в сражении моего мужа…
— Я тоже люблю тебя, девочка моя. Для тебя не секрет, что я никогда не был другом шведов, но сейчас я каждый день молюсь по крайней мере об одном из них. Более того, когда, по милосердию Божьему, Йохан Крузе вернется из похода, я благословляю тебя следовать за ним, как подобает добродетельной супруге и христианке, как следуют за войском многие солдатские жены. Это нелегкая и опасная доля, Марта. Более того, найдется множество пустословов и ханжей, которые в своей воинствующей глупости усомнятся в благопристойности моего решения и твоего пути. Боюсь, даже моя дорога супруга не поймет меня…
— И Бог с ней! — в сердцах воскликнула Марта. — Подумаешь, госпожа Христина не поймет! Ей самой не мешало бы почаще вспоминать, как сама она когда-то влюбилась в вас и последовала за вами… Ой, простите меня, отец мой! Кажется, я опять сболтнула лишнего.
Марта изобразила воплощенное раскаяние и сделала перед пастором настолько глубокий книксен, насколько позволяли ее гибкие колени. Но душа ее пела и рвалась в неизведанные дали. Она сама мечтала о таком пути — идти за своим любимым, превозмогая все лишения, сокрушая все преграды. Увидеть дальние страны и найти в конце этого пути свой скромный счастливый дом, в котором будут резвиться их дети и весело потрескивать в камине сосновые дрова. Пастор протянул тонкую жилистую руку и с улыбкой благословил девушку:
— Ты сильная, Марта, и в твоей груди бесстрашное сердце. Я отпускаю тебя в большой мир из нашего Мариенбурга, дочь моя. Иначе может случиться немыслимое.
— Что, отец мой? Скажите…
— Не проси меня, Марта. Я ни за что не расскажу тебе того, о чем предупреждал меня дух Самойла Скавронского. На устах моих — печать молчания, наложенная пришельцем из мира мертвых.
Глава 8
ВОЗВРАЩЕНИЕ УППЛАНДСКИХ ДРАГУН
В тревожном ожидании вестей пролетел месяц, потянулся другой. Гарнизонные солдаты рассказывали, что ночами видели со стен отсветы дальних пожаров: это шел Шереметис. Беженцы продолжали прибывать в Мариенбург, и хозяева постоялых дворов, трактиров и просто предприимчивые горожане, сдававшие пришельцам комнату или угол, подсчитывали немалые прибыли. Работник пастора Янис, ездивший в дальнее село на именины к брату, возвратившись, рассказал, что встретил казаков Шереметиса. Услыхав об этом, госпожа пасторша от ужаса лишилась чувств, и все бросились к ней на помощь. Одна Марта с болезненным любопытством увязалась за Янисом, сконфуженно удалившимся на кухню.
— Дядюшка Янис, миленький, расскажите, какие они, эти московиты? — попросила она, в качестве поощрения налив латышу стакан шнапса. Янис не спеша выпил, удовлетворенно крякнул и принялся набивать крепким крестьянским табаком трубочку.
— Они не московиты, доченька, — степенно ответил он. — Можно сказать, твои земляки, из Малороссии. Старший из них называл город, откуда они родом, да я забыл его мудреное название. А какие они? Казаки, одно слово. Лошаденки под ними мохнатые, росточком невеликие, вроде наших, мужицких, только куда резвее. Четверо их было, молодые парни, здоровые, смеются, усищи длинные, что кисти на занавесях у нас в зале. Волосы у всех — в кружок, только у старшего башка сплошь бритая, а на маковке один клок оставлен. С пиками да с саблями, у каждого ружье длинное и пистолетов по паре, у старшего все в хитрой резьбе. Выехали они из леса, а мы как раз за стол садились. Грешным делом, жутковато было, когда этакие гости заявились.
— И что они? — с замирающим от любопытства и страха сердцем спросила Марта.
— Как что? Как водится у порядочных людей, когда выпить хочется? Слезли с седел да пожелали имениннику доброго здоровья…
— Они знали по-латышски? — изумилась Марта.
— Куда там! Пару слов, и то когда крепкое пиво язык развязало, а старший — ну, с десяток. С ними двое наших парней были, латыши, тоже верхами и с самопалами. Один из них по-московитски понимал, он и перетолмачил. А там — уселись все за стол, и мы, и казаки эти. Пива да браги благо хватило. Выпили они, потом песни свои завели: красиво так да ладно, я и не слыхал, чтоб так пели! Ты, верно, песни эти знаешь, доченька, а я ни слова не понял. Сначала весело так пели, а двое выскочили на двор — и давай коленца выгибать да колесом ходить. Молодухи наши с девками только губы распустили!
— Я знаю, это гопак называется. Мой отец так же танцевать умел, еще лучше умел! — похвалилась Марта, испытывая странную гордость за этих совсем незнакомых и чужих, но почему-то удивительно близких ее душе вражеских всадников.
— Потом выпили еще и грустную завели, — продолжал Янис. — Жалостливо так, будто бы душа на чужбине по родной земле плачет. Наши бабы и давай подвывать! А потом старший слово сказал, встали казаки, поклонились, нахлобучили свои бараньи шапки с хвостами — и по коням. Наши парни задержались, с народом они говорили. Здесь, в городе, остерегусь я, Марта, их слова повторять.
— Дядя Янис, миленький, ну расскажи, пожалуйста, а я тебе еще шнапса налью! — пустила в ход веский аргумент Марта.
— Налей! — охотно согласился работник, но, выпив, остался непреклонен:
— Все равно не скажу. Мне не страшно, я — бобыль, и жизнь прожил… Бестолково прожил. Но господина Глюка, отца нашего, подвести было бы мне по-свински. Только одно скажу тебе, доченька. Как те наши парни распрощались и казакам вдогонку пустились, шестеро мужиков наших, кто помоложе, вооружились да с ними пошли. И мой племянник Айвар — тоже.
Тут крепкий шнапс, видимо, ударил Янису в голову, и он, тряхнув головой, принялся выговаривать Марте:
— И то скажу, дочка, мало, что ли, хороших парней вокруг тебя вилось, словно мухи над медом! Нет чтобы за нашего, за латыша, выйти! Можно было и за литовца, либо за поляка, на худой конец! Нашла же себе шведа, который в дудку дудит. Стыд и срам, дочка, вот что я тебе скажу.
— Знаешь что, дядюшка Янис, — вспыхнув от обиды, выпалила Марта. — Пей лучше свой шнапс и не суди о вещах, в которых ничего не понимаешь! Иначе не прожил бы всю жизнь бобылем!
В ту ночь Марта долго не могла заснуть, думая о людской несправедливости и душевной слепоте. Как может любовь называться «латыш», «швед», «московит» или, к примеру, «турок»? Когда между женщиной и мужчиной волшебные существа со стрекозьими крылышками протягивают недоступную постороннему глазу золотую нить, не между сердцами ли тянется она? А сердца не у всех ли одинаковые, не знающие ни подданства, ни державы? И почему ей суждено ловить на себе укоризненные взгляды соседей и вчерашних подружек — только потому, что она полюбила шведского солдата? Не потому ли, что они просто завидуют чужому счастью? Зависть лицемерно рядится в одежды благочестия, говорил когда-то в одной из своих проповедей пастор Глюк.
