— Только сумеем ли мы отбиться? Люди с ног валятся от усталости, а руки у них трясутся так, что часа не проходит, чтоб кто-то не уронил мушкет со стены! — Хольмстрем оглянулся по сторонам и предусмотрительно понизил голос: — Йохан, будь все время подле меня и держи наготове свою дудку. Если я увижу, что нам не устоять, скомандую тебе трубить «отбой» и вызов на переговоры. Глядишь, удастся сдать крепость на аккорд. Марта, надеюсь, тебе не надо объяснять, что такое «капитуляция на аккорд»?
Марта серьезно посмотрела в глаза лейтенанту:
— Нет, но неплохо было бы объяснить, Ханс, — со вчерашнего дня она называла его по имени и на «ты», как друга, — что будет по этой капитуляции с жителями Мариенбурга?
Хольмстрем неуверенно отвел глаза:
— Как обычно в таких случаях, Марта. Либо уйдете с гарнизоном в Ригу, если нас, конечно, выпустят, либо останетесь в своих домах под московитами. Имущество плакало и в том, и в другом случае. Но на жизнь и личную неприкосновенность можно надеяться. Все зависит от того, станет ли Шереметис говорить с нами…
Московская артиллерия ответила за Шереметиса громовым залпом, ударившим не по городу, а по стене. Вековые твердыни Мариенбурга содрогнулись от удара, вокруг истошно запели осколки, рикошетируя от камня и впиваясь в живые тела, все заволокло выедающим глаза дымом разрывов. Марта завизжала от ужаса, прижав ладони к ушам, и, наверное, сорвалась бы со стены, если бы Йохан не подхватил ее и не прижал к каменному парапету, прикрыв своим телом.
— Западная батарея, гранатой заряжай! — заорал кто-то хриплым и отчаянным голосом. — Мушкетеры к бойницам!
Марта скорее догадалась, чем узнала, что это Хольмстрем. Она лежала и слушала всем телом дрожь камней любимого Мариенбурга, принимавших удары врага.
— Лежи здесь, девочка моя, и не вздумай вставать! — ласково, но твердо приказал Йохан и, вскочив, бросился на свой пост. Марта на четвереньках подползла к бойнице и, сжавшись в комок, укрылась за зубцом. Поначалу было очень жутко, не столько от страха за свою жизнь, сколько от того, что она еще никогда не оказывалась в самом сердце сражения. Потом девушка понемногу успокоилась (насколько, конечно, можно успокоиться, полуоглохнув от пальбы и глотая слезы от дыма) и начала осматриваться по сторонам. Артиллерия Мариенбурга палила ответным огнем, не жалея снарядов: благо их в избытке поставляли бездонные и неуязвимые для московских бомб погреба местного арсенала. После каждого выстрела артиллеристы всеми силами наваливались на лафеты своих бомбард,
[30]
чтобы их, несмотря на подложенные деревянные и каменные «башмаки», не отбросило с позиции отдачей. Гарнизонные мушкетеры и синие уппландские драгуны ждали своего часа, спрятав головы за парапетом и шепча в усы то ли проклятия, то ли молитвы, то ли и то и другое — вперемешку. Одному артиллеристу осколком бомбы, словно ножом, срезало верхнюю половину головы вместе со шляпой, и он грянулся на боевой ход,
[31]
обливаясь кровью. Еще прежде, чем Марта успела вскрикнуть от ужаса, товарищи убитого бесцеремонно спихнули его еще трепещущее тело вниз, а черную жуткую лужу засыпали из ушата песком, чтоб в ней не скользили ноги.
Сквозь рев канонады в крепость внезапно долетели хрипатые звуки московских труб и захлебывающаяся дробь барабанов. Йохан вдруг оказался рядом и положил Марте руку на плечо. Он нашел мгновение проведать любимую, но даже не попытался услать ее прочь со стены. Почему-то присутствие Марты на стене не вызывало ни раздражения, ни даже вполне понятного страха за ее жизнь у большинства окружающих мужчин в мундирах. Они смотрели на нее, как будто она была частью этой огненной стихии, и ей было невдомек почему.
Военная музыка московитов надрывалась изо всех сил.
— Это они называют «атака»? — презрительно усмехнулся Йохан. — Если нас не угробят, а возьмут в плен, надо будет на досуге дать пару уроков их трубачам… Марта, милая, я побежал! Не высовывайся, ради бога!
— Конечно, любимый! Будь спокоен и береги себя!
Не высовываться? Как бы не так! Раз уж Богу или судьбе было угодно поместить Марту посреди сражения, она не пропустит ни одной картины этого ужасного, отвратительного, но такого завораживающего своей необузданной грубой мощью зрелища. Осторожно выглянув между зубцами, Марта с любопытством принялась наблюдать за движением на противоположном берегу Алуксне. Знакомые с детства просторы были теперь закрыты уродливо высившимся во весь свой гигантский рост земляным редутом московитов, верхушка которого тонула в дыму артиллерийской пальбы. Обтекая редут справа и слева, к озеру бежали тысячи казавшихся одинаковыми серых фигурок, посверкивавших стволами ружей и жалами багинетов. Дружно, словно муравьи, они быстро тащили к воде огромные плоты из почерневших от времени бревен, весла и связанные из длинных жердей осадные лестницы. В передних рядах трепыхались несколько больших полотнищ знамен, оживлявших эту серую толпу своим нарядным многоцветием.
Плоты плюхнулись в воду, и московские солдаты гурьбой полезли на них, подсаживая друг друга. Весла ударили по воде. Несмотря на гулкую трескотню, которую подняли вокруг крепостные мушкетеры, Марте казалось, что через пространство до нее доносится размеренный гул густых мужских голосов, выдыхающих в такт работе мускулов:
— И-ух!.. И-ух!.. И-ух!..
Крепостные пушки ненадолго замолчали: артиллеристы лихорадочно меняли прицел, поднимали лафеты, чтобы встретить неприятеля посреди озерной глади ураганом картечи. Со стен били только мушкеты, за дальностью расстояния собиравшие в рядах штурмующих небогатую жатву, но поддерживавшие дух обороняющихся своей пальбой. Московская артиллерия, наоборот, усилила огонь, чтобы поддержать свой десант. Марта видела, как разрывом бомбы со стены смело целую шведскую пушку с ее прислугой, и только рассыпавшиеся ядра остались сиротливо и жутко лежать на пустой площадке.
Лейтенант Хольмстрем, бесстрашно поднявшись во весь рост, взмахнул тускло сверкнувшим палашом, что-то закричал. Его жест с зеркальной точностью повторил комендант фон Тиллау. Крепостные пушки хлестнули безжалостным дождем крупной картечи по неуклюже двигавшимся посреди блестящей равнины озера плотам с московской пехотой. Свинцовые пули величиной с грецкий орех, легко пробивавшие стальную кирасу, попадая в плотно скопившихся на плотах солдат, прошивали навылет по нескольку человек. Угодив в руку или в ногу, картечина часто отрывала конечность начисто или же причиняла такие страшные раздробленные раны, что спасти человека могла только быстрая ампутация. Убитые московиты падали в заалевшую от крови воду безмолвными, раненые — с воплями, стонами, проклятиями или призывами о помощи. Тем, кто еще мог из последних сил держаться на поверхности, их товарищи с плотов протягивали весла или приклады ружей, вытаскивали обратно и бросали на заливаемые водой доски настила — больше они не могли сделать для них ничего. Плоты окутались пороховой дымкой ответных ружейных залпов. Те из русских, кто сумел сохранить порох на полках фузей сухим, наудачу палили по стенам. Весла, выпущенные павшими гребцами, тотчас подхватывали новые сильные руки, и плоты продолжали свой кровавый путь к берегу.
