Борис Петрович вдруг размашисто шагнул вперед и коротко, словно кот лапой, треснул коменданта кулаком по слюнявым толстым губам. Затем поймал его за воротник и встряхнул со всей силой, словно желал выбить из этого надутого чванством бурдюка душу. Московские солдаты и офицеры злорадно захохотали. Комендант только лицом пожелтел, и его голова жалко моталась взад-вперед.
— Как ты смел, разбойник, воровским обычаем взорвать пороховые погреба, когда капитуляция была уже уговорена? — угрожающим свистящим полушепотом проговорил Шереметев прямо в лицо фон Тиллау. — От того много христианских душ побито, и всякая — на твоей черной совести!
— Позвольте, я не мог знать… Это несколько нижних чинов по своему произволу подняли арсенал на воздух, — срывающимся голосом залепетал комендант, с которого разом слетела вся спесь. Он прекрасно знал, какую кару уготовили обычаи войны нарушившему капитуляцию гарнизону — смерть!
Однако Шереметев только брезгливо отшвырнул коменданта от себя и презрительно процедил:
— Этого борова — в железа! Держать отдельно от всех, пока великий государь не решит его участь. Капитуляция, порушенная злодейским умыслом свейских начальных людей, недействительна более. Здешний гарнизон задержать в плену с другими воинскими шведами. За вычетом одного молодца…
Лейтенант Хольмстрем, со скрученными за спиной руками, сидел поблизости на траве под строгой охраной двух московитов. Его светлые усы запеклись в крови, левый глаз заплыл, нос безобразно распух от крепкого удара, но держался он по-прежнему смело и вызывающе. Когда Борис Петрович приблизился к нему, храбрец-драгун нехотя поднялся, гордо расправил плечи (что было нетрудно из-за стянутых веревкой локтей) и выставил одну ногу вперед. Всем своим видом он демонстрировал грозному вражескому командующему, что ничуть его не боится.
— Видел я в зрительную трубу, как ты моих ребят уложил, как ловко один против многих рубился, — на сносном немецком языке произнес фельдмаршал и даже похвалил пленного: — Знатный ты рубака! Научишь моих драгун клинком такие же чудеса выделывать! Награжу по заслугам…
Хольмстрем гневно встряхнул давно нечесаной шевелюрой:
— Я офицер Его Величества Карла Двенадцатого и не принимаю от врага предложений о службе!
Шереметев тяжело глянул на него в упор:
— Ты не понял. Это не предложение. Это приказ!
— Я не выполняю приказы московитов! — вспыхнул лейтенант.
— Ладно, ежели так, — спокойно ответил Шереметев. — Тогда отдам тебя чухонцам, которые в моем войске охотниками. Шведов они больно жалуют! Знаешь, чем они тебе почесть отдадут? Выдерут из первого же забора толстый да тупой кол и в задницу тебе засадят. А потом торчком поставят и в землю вкопают — вот он тебе все нутро и пропорет да сверху выйдет. Ты не бойся, малый! На колу, говорят, долго живут. Иные — день, а иные и подолее! Ну что, согласен теперь моих молодцов драгунскому ремеслу обучать?
Хольмстрем подавленно кивнул. Жестокий обычай латышских повстанцев был ему хорошо известен, и не было оснований полагать, что страшный Шереметис не выполнит своей угрозы.
— Вот и ладно! — просветлел лицом Борис Петрович. — Адъютант, как тебя там? Гришка Марков сын! Забери-ка этого молодца и первым делом сведи к лекарям, чтоб рожу его побитую обиходили. Затем накорми и водки дай, сколько спросит, а ты, недоросль, напиться не моги! Головой за него отвечаешь, чтоб не убег. Завтра день ему спать, а потом — деревянную шпагу в руки и в драгунский фрунт! Сам хвостом за ним ходи. Ты, Гришка, со шпагой ловок, смотри, чтоб учил этот швед наших ребятушек не за страх, а за совесть!
— Слушаю, господин фельдмаршал! — вытянулся перед командующим молоденький подпоручик, а затем сурово повернулся к Хольмстрему: — Эй ты, синебрюхий! Ходи за мной и не балуй, а то сталью защекочу! Ведите его, ребята!
Фельдмаршал удовлетворенно проводил глазами согнувшуюся и поникшую фигуру в синем мундире. Оставалось еще одно государево дело, после чего можно было предоставить разрушенный Мариенбург его судьбе. Приняв, наконец, из рук верного денщика свою палку, Шереметев направился к толпе горожан. Усталый глаз не выбирал среди этой грязно-многоцветной массы лиц и образов. А, быть может, Борис Петрович и сам не хотел встречать опустошенных взглядов людей, привычную мирную жизнь которых он со своим войском только что превратил в руины. С тех стародавних пор, как война гуляет по земле, таков был удел тысяч городов, начиная с ветхозаветного Вавилона и мифического Илиона-Трои. Шереметев не мог и не хотел ничего менять в заведенном не им порядке вещей. Но где-то в глубине огрубевшей с годами души все равно притаился не то чтобы стыд — неловкость.
— Обыватели Мариенбурга! — обратился фельдмаршал к горожанам. — Дома и хозяйства ваши порушены взрывом, который учинили шведские солдаты. Зачем вы сразу не открыли ворота российскому войску и тем не спасли себя и свое имение? Вы же безумно оказали отпор и ныне сами повинны в своих бедах. Покамест объявляю вас всех военнопленными! Хлеб и пристанище вы найдете в лагере войска великого государя Петра Алексеевича, где не будете терпеть никакой обиды. Далее судьбу каждого решат отдельно. Которые из вас искусны в ремесле или в торговом деле, поедут за моим войском на Москву. Женам же их и детям дозволено следовать за ними, и никто разлучен не будет. Если будете честно служить великому государю, узнаете его щедрость к чужеземным мастерам. Остальных пустим на волю и дадим в дорогу до Риги припас. Уповайте на милость Божию и слушайтесь приказов моих начальников, которые к вам будут приставлены. Ныне же спокойно ждите, пока за вами придут плоты. С собою забираю лишь одного человека и семейство его. Эй, подать мне государево письмо про этого ученого священника!
Один из офицеров расторопно сунул в руки фельдмаршалу бумагу. Насупившись, Борис Петрович огласил волю московского царя:
— Милостью великого государя всея Великая и Малая и Белая России Петра Алексеевича по челобитию ливонского дворянина и верного нашего слуги Иогашки Паткуля даруется свобода мариенбургскому пастору и книжнику Эрнсту Глюку, а с ним жене его Христине, сыну Эрнсту, дочерям Катарине, Анне да Лизавете. Волею государя следовать немедля тому Эрнсту Глюку с семейством на Москву для заведения книжного и всяческого учения. Ежели же будет супротив государевой воли отрекаться, брать его за строгий караул и везти на Москву силой. Есть здесь среди вас такой человек, или его на бомбардировках убило?
Эрнст Глюк, все еще державший в руках раскрытое славянское Евангелие, с достоинством выступил из толпы сограждан:
— Этот человек — я. Господу было угодно сохранить меня от ваших бомб и ядер, господин Шереметев, но они собрали богатую жатву жизнями моих достойных сограждан. Такова-то была воля вашего государя Петра? И какую же свободу дарует он мне, если мне надлежит под стражей ехать туда, куда указует его монарший перст?
Фельдмаршал явно не ожидал столь внезапного твердого сопротивления и взглянул на священника скорее с безмерным изумлением, чем с гневом.
— Не мое дело государеву волю толковать, преподобный Глюк, — спокойно ответил он. — Я ее лишь исполняю. Извольте собираться, не возражая, с супругой и чадами вашими. Итого шесть душ, и не более. Свезу вас на квартиру, вам отведенную.
