— Говорите… — это слово, сорвавшееся с побелевших губ Марты, прозвучало как предсмертный вздох.
— Вот, Ларс видел. Он расскажет.
Невысокий солдат с толсто перевязанной тряпками разутой ногой, опиравшийся на плечи товарищей, хрипло заговорил, не поднимая глаз:
— Все очень плохо, Марта… Я хочу сказать, хуже не бывает. Я сумел переплыть озеро и встретил Йохана в камышах, на этой стороне. Мы вместе прятались там до темноты. Мы хотели пробраться между патрулями московитов и выбраться на волю. Мы ползли… Нам удалось пройти через их лагерь. Но тут собаки, которые пасут у московитов в обозе скотину, учуяли нас и разбрехались… Будь проклята сука, которая их выщенила! Мигом принесло десяток московских драгун верхами. Нам бы отлежаться в траве, но до леса оставалось всего ничего! Мы думали — уйдем. Побежали к опушке. Они стали стрелять. Я видел, как в Йохана попали и как он упал, а к нему поскакали двое врагов. А потом и меня подстрелили — вот, в ногу! Московиты схватили меня, и когда волокли в лагерь, к ним присоединились те двое, что бросились к Йохану. Они вытирали свои палаши, Марта. Они зарубили Йохана…
Наверное, женщине теперь следовало разразиться безутешными рыданиями, или страшно закричать и забиться в истерике, или упасть в обморок. Но Марта вдруг упрямо вскинула голову, и глаза ее были сухими.
— Ты ведь не видел, как они рубили его, Ларс! — твердо произнесла она. — Ты ведь не видел Йохана мертвым.
Ей больше не хотелось ничего слушать. Она резко повернулась и пошла прочь, неся свою надежду, словно хрупкий сосуд, который вот-вот выпадет из рук и разобьется вдребезги. Ее оставалось очень мало, этой надежды, но она все еще теплилась на самом дне души, словно маленький живой зверек, затаившийся в глубине огромной ледяной пещеры…
Денщик Порфирич и высокий капитан из охраны пленных догнали ее и взяли под руки. Это было очень кстати: у тела Марты сил оставалось явно не больше, чем у ее души, и ноги были готовы вот-вот подкоситься. Провожая девушку обратно, на квартиру Шереметева, денщик молчал, но то и дело сочувственно вздыхал и покряхтывал. Смерть, вернее всего, прибрала ее несчастного мужа. Как видно, бедняжка все не может смириться, но с костлявой безносихой, увы, не поспоришь! Царствие ему небесное, шведу этому! Хороший, как видно, был человек, раз она его полюбила. Порфирич, с младых годов подвизавшийся вместе со своим барином на войнах и в дальних странствиях по государеву делу, хорошо усвоил на собственном опыте: люди всякого языка и разной веры в страдании и смерти схожи, словно братья. Всем им одинаково больно, одинаково страшно, и кровь у всех — красная…
Вечером Шереметев пришел на квартиру поздно, мрачный, словно туча. Вернувшиеся разъезды докладывали, что в Риге и иных крепостях шведские воинские люди сидят крепко, на шпагу не взять. Ждут на сикурс самого короля Карла с великим войском. Значит, не избежать худшего. Придется уходить назад, на Псков и Новгород, пуская за собой по всему ливонскому краю «красного петуха», руша все, что можно разрушить, уводя с собой всех, кого можно увести. Оставить за собой вместо цветущего края пепелище, на котором не прокормиться шведскому войску, отгородить им российские рубежи от жестокого врага. Чухонцев, которые добром к войску пристали, прогнать будет обидой, они пойдут с обозами под защитой драгун и казаков. Да только этого ли ждал от Шереметиса местный простой люд, который величал его освободителем? Теперь иные дела пойдут у его войска с чухной, и, глядишь, завтра здешние повстанцы, которые прежде воевали со шведами, обратят оружие против московских служилых людей. Придется для устрашения вешать тех, кого еще вчера почитал союзниками.
Шереметев с трудом, словно мысли навалились тяжким бременем, отстегнул шпагу, снял треуголку и кафтан. Ужинать он не стал, выпил только стакан вина и велел звать Марту к себе.
— Пожалей девку, боярин! — попытался возразить Порфирич. — Мужика ее, по всему, наши порубили. Сидит и молчит день-деньской, как не своя. Пущай прежде оклемается!
— Разговорчив стал! — прикрикнул Борис Петрович. — Зови, тебе говорю!
И прибавил, чтобы не обижать старого слугу:
— Коли так сидеть будет, вовсе не оклематься может! Жалеть всех — жалелки не хватит: у меня войска сколь тысяч душ…
Марта вошла, до белизны сцепив поверх передника исцарапанные пальцы, и молча поклонилась фельдмаршалу. Взгляд ее был упрямым и отрешенным. Такой взгляд Шереметев не раз видел у не желавших отвечать пленных, у тех, которые уже не ждали ничего хорошего. Он невольно насупился и посмотрел угрожающе, будто на пойманного казаками шведского рейтара. Девушка смело встретила этот взгляд. Борису Петровичу вдруг стало стыдно. Не перед этой «мариенбургской девой», как он про себя окрестил Марту, а просто стыдно, непонятно отчего. Он разгладил грозную складку между косматыми седеющими бровями и сказал как можно мягче:
— Послушай меня, дочка. Я буду говорить с тобой только по-русски, а ты понимай и учись отвечать так же. Пригодится.
Марта все так же молча кивнула.
— Слыхал о мужике твоем. — Шереметев мелко перекрестился. — Ну, упокой его душу!
— Он жив, — впервые разлепив спекшиеся губы, ответила Марта и тотчас поправила себя: — Он, может быть, жив.
— Ну, может — не может, Бог ведает, — проворчал Шереметев. — Да только не дело тебе кручину свою нянчить. Как Господь старшего моего сыночка, свет Константина, во цвете младости к себе призвал, супруга моя так говорила: «Руками трудиться надобно, чтобы горе свое понести сил достало». Все рукодельничала, слезой рукоделье мочила…
Борис Петрович тяжело опустил голову и вдруг показался Марте просто несчастным и смертельно уставшим немолодым человеком. Наверное, где-то в глубине, под расшитым галуном фельдмаршальским камзолом и броней души, он был именно таким. Она почувствовала жалость и участие.
— Ваш сын теперь на небесах, господин фельдмаршал! — сказала Марта, путая польские, малороссийские и русские слова. — А мой Йохан жив.
— Пусть так, — легко согласился Шереметев. — Стряпать, стирать, я чаю, умеешь?
— Я не чуждалась никакой работы в доме моего воспитателя, пастора Глюка.
— Вот и славно. Сегодня повечеряешь, поспишь, а завтра спозаранку поступай под начало к моему Порфиричу. Будешь перво-наперво служанкой. На довольствии харчем и деньгами, ясное дело. В моем доме никто задарма хлеба не ест!
— Господин фельдмаршал, я не хочу отягчать вас заботами о себе, — как можно более почтительно сказала Марта. — Я бы хотела вернуться в Мариенбург. Я должна ждать там своего мужа…
— И думать забудь! — резко ответил Шереметев, и в голосе его зазвучало раздражение, словно он говорил с непослушной маленькой девочкой. — Со мной на Москву пойдешь. Ишь, чего удумала: девка, одна, да на руинах, а вокруг лихих людей и беглых солдат — пруд пруди! Пропадешь здесь. На Москву пойдешь, я сказал! А мужик твой, коли жив, конечно, и коли любит тебя, все едино сыщется. А нет — другого себе найдешь, еще краше, еще лучше! Ты молода…
