Царем Артаксерксом вызвался быть артиллерийский секунд-майор — плотный, круглолицый, с откровенно просвечивающей на макушке ранней лысинкой, несколько скрадываемой косматыми бакенбардами. «Ну, чисто сатрап азиатский!» — сказала про него Даша, когда на ней остановились темные, как сливы, грозные глаза капитана. Этот офицер большую часть отпущенного ему Провидением времени провел не с дамами, а с пушками, на славной войне с шведами, которая все никак не могла закончиться. Потому к Астини и Эсфири он подходил, словно к пушкам, сурово печатая шаг и решительно насупив редкие брови. Марте казалось, что вот сейчас он завопит: «Заряжай!», крепко-накрепко схватит ее поперек талии и затолкает в орудийное жерло. Говорил артиллерист зычно, смачно, речь свою оснащал крепкими армейскими выражениями и даже однажды, в запале репетиции, крикнул Дарье: «Молчать! Не сметь возражать мне!». Девица Арсеньева испугалась и заплакала. Потом офицер, конечно, просил прощения у невесты «самого Алексан-Данилыча», просил скупо, по-солдатски, и даже приложился к руке Даши, казенно, как будто подписывал прошение об отпуске. Говорить тихо или хотя бы негромко этот офицер, казалось, не умел вовсе и все время орал, как на плацу. Царевна Наталья попыталась было одернуть капитана, но тот загромыхал, бешено вращая глазищами: «Каков есть, сударыня-царевна! Иначе говорить не умею. Голос у меня для командования батареей наилучшим манером пригодный!». «Для Артаксеркса — сгодишься», — милостиво сказала на то царевна и отошла от капитана подальше, а то как бы не придавил ненароком! Марта с ужасом думала о том, как ей придется обниматься с этим солдафоном в конце представления…
Мардохея, мудрого дядю Эсфири и будущего советника грозного Артаксеркса, играл тот самый поручик с грустными глазами, который украдкой передал записочку Варе Арсеньевой. Был он приятен, учтив, но выглядел бесконечно усталым, словно война и государева служба преждевременно отобрали у него молодость и силы. Поручик, если, конечно, не зубоскалил и не пьянствовал с друзьями, то и дело мрачно вздыхал, горько улыбался и тихо говорил о печальном и несбывшемся. «Ну и кавалер бедной Барбаре достался! — подумала Марта. — Посмотришь: и хорош, и умен, а жизни в нем мало! Не расшевелит он сердца ее! Питер не любил ее, лишь утешить хотел… Этот же, хоть молодой, да душою постарел, скупы на любовь такие души! Как это говорят русские: „Из огня — да в пламя!“»
Роль лукавого и преступного советника Амана, желавшего предать смерти еврейский народ, досталась молоденькому кудрявому подпоручику, который пытался обхаживать одновременно и Дарью Арсеньеву, и меншиковских сестер. Он посмотрелся в любезно предложенное Дашей зеркальце, лихо закрутил свои мягкие усики и попытался придать своей жизнерадостной симпатичной физиономии выражение подлое и змеиное. Получилось у него скверно.
«Для господина Меншикова — роль сия! — подумала Марта. — Вот кто на деле Аман, советник лукавый, но гибкого ума и мужества не лишенный! А Мардохей — это пастор Глюк, кто же еще! Царица Астинь в Суздале, в монастыре томится… Артаксеркс московский — Петер мой — все с Его Величеством Карлом Шведским силами меряется!»
Царевна Наталья, со своей покрытой алым сукном лавки в первом ряду, взмахнула батистовым, с кружевами, платочком, и представление началось. Слушая звонкие, дрожавшие — порой от грусти, а временами — и от кокетства, голоса новых актерок, Наталья вспоминала первое представление «Артаксерксова действа», которое она увидела еще ребенком. Тогда они с матушкой, царицей Натальей Кирилловной, сидели не на покрытых алым и зеленым сукном лавках, вместе с другими знатными зрителями, а высоко-высоко, на зарешеченном балконе, словно пташки в темнице. И еще хорошо, что царице с дочерью да комнатными девушками разрешили смотреть на представление с балкона — в былые времена женщин и близко бы не подпустили к «срамному действу»! «Бесовским искушением» и «срамом» бояре называли новомодное развлечение, на которое решился царь Алексей, чтобы порадовать вторую супругу — худородную Нарышкину, воспитанницу ненавистного старой знати Артамона Матвеева.
Боярина Матвеева старая московская знать считала «пришлым», другом всякой немчуры, голи перекатной. Женат был Артамон Матвеев на шотландке Машке Гамильтонихе — лютеранке проклятой! Не брали бояре родовитые в расчет того, что Мэри Гамильтон приняла православие и стала Евдокией Григорьевной, говорили, что, сколько лютеранов да латинян всяких в православие ни обращай — еретиками были, еретиками и помрут. А Наталья Нарышкина, околдовавшая царя Алексея Михайловича своими бабьими чарами, при Гамильтонихе комнатной девушкой состояла, значит — и сама обасурманилась! Ишь ты, царица нежеланная, уговорила царя Тишайшего, правдами и неправдами, комедийную храмину в Преображенском завести да представления в ней показывать! Тьфу ты, срам какой! Собрали для этого представления иноземных скоморохов, голь перекатную из Немецкой слободы, да глотки драть заставили! Хорошо еще, что в срамном действе этом одни мужики играют, а не бабы прелестями своими зазорными прилюдно трясут! Да только кого вот играют мужики эти лютеранские — баб! Тьфу ты, пропасть!
Царевна Наталья, как и ее любимый брат — Петр, с детства ненавидела боярскую косность и глупость. Наталья Алексевна не могла без ужаса и содрогания слышать страшные рассказы матушки и Петруши о том, как вытащили с кремлевского Красного крыльца боярина Артамона Сергеевича Матвеева, первого батюшкиного советника, и бросили на стрелецкие копья! Царевна гордилась тем, что ей удалось уберечь от страшной расправы и спрятать в своих покоях сына убитого Артамона Сергеевича, Андрея, да еще деда своего — Кирилла Полуэктовича Нарышкина, и дядьев — Ивана, Льва, Мартемьяна и Феодора Кирилловичей — целую толпу. Не обыскали мятежные стрельцы, царевны Софьи псы верные, Натальин терем — Богородица спасла! А Петруша, братик бедный, сам увидел, как Артамона Сергеевича на куски изрубили! До сих пор этот ужас детский сидит в Петруше, как заноза, — гневлив он не в меру, чуть что — страшен становится, точно зверь лютый! Раньше царица-матушка брала в нежные руки гребень деревянный да расчесывала Петруше непокорные кудри, он и добрел, милость своим подданным являл. А нынче только новая Петрушина зазноба, Катерина, на такие подвиги способна — женился бы он на ней, да поскорее, а то тьму народу он ни за что ни про что губит! Дунька-дура никогда с Петрушей обращаться не умела, только гневила его попусту. Алешку жаль, царевича. Пока он здесь, в Преображенском жил, мирила его Наталья Алексеевна с отцом, а теперь некому за Алешеньку перед царем заступиться! Меншиков знай свою правду гнет, а пожалеет ли Катерина царевича, бог весть… Свои дети у них с Петрушей вскорости пойдут — кто же чужих детей жалеет?! Хотя на вид она, Катерина, ничего — добрая!
А между тем на сцене грозный царь Артаксеркс уже отверг гордую царицу Астинь и возжаждал новой любви. Появилась Марта — сначала бедная еврейская девушка Эсфирь, а потом и новая жена царя, заступившаяся перед ним за свой народ.
— Яви милость, царь, ваше пресветлое величество, спаси от лютой смерти народ иудейский! — горячо воскликнула Марта-Эсфирь, упав на колени перед артиллерийским секунд-майором, игравшим Артаксеркса. Тот грозно выпучил глаза и нахмурил брови, словно собирался распечь нерадивого солдатика, забывшего после выстрела прочистить ствол банником.
