Он ушел, стуча мерзлыми ботфортами, и Екатерина подумала, что никогда, наверное, не поймет этого человека, в котором поровну и худого, и доброго… Так, кажется, давным-давно говорил обо всех московитах ее Йохан.
Здоровенные драгуны Меншикова, наполнившие дворец лязгом амуниции, топотом, веселой руганью, остро вонявшими овчиной полушубками и раскрасневшимися с мороза усатыми лицами, споро помогли комнатным девушкам и слугам грузить на сани сундуки и узлы с добром. Трехлетняя Анхен перепугалась огромных чужих дядек и с плачем прижалась к юбке кормилицы, так, что Екатерине пришлось даже прикрикнуть на молодцов, чтоб «шумели потише». А вот годовалая Лизхен, наоборот, заливисто смеялась, тараща на пришельцев глазенки, и любопытно тянулась крошечными ручками к блестящим эфесам палашей и длинным усам солдат. «Ай да Лизанька, ай да красавица, ай да царевнушка наша!» — умиленно приговаривали головорезы-драгуны, окружив Екатерину, державшую на руках младшую дочь. Растроганная Екатерина велела дворецкому угостить драгун вином, и те в знак благодарности прокричали ей такое громогласное «виват!», что с потолка посыпалась отслоившаяся от сырости штукатурка.
Санный обоз тронулся на Москву еще засветло. Рассматривая через выложенное слюдой окошко меншиковского возка однообразную красоту заснеженных просторов России, Екатерина думала о том, в какой уже раз совершает она этот нескончаемый, как качание маятника в часах, путь: из Питербурха в Москву, из Москвы — в Санкт-Питербурх. И всякий раз он приносит ей решительные перемены в судьбе!
Меншиковские драгуны ехали в голове и в замке обоза. Мерно качаясь в седлах, они завели протяжными голосами песню о «тяжкой недоле» крестьянского паренька, отданного в рекруты, о своей собственной судьбе:
У отца было да у матери трое сыновей,
Трое сыновей, добрых молодцев.
Отец с матерью всю-то ночь не спят,
Всю ночь не спят, за столом сидят,
За столом сидят, думу думают:
«Нам которого сына в рекруты отдать?
Большего отдать — детей множество.
Среднего отдать — женка хороша,
Женка хороша, нам услужлива.
Уж отдать ли нам сына малого,
Сына малого, неженатого,
Отдать в рекруты, во солдатушки,
В государев да в драгунский полк».
Эта бесконечная и печальная песня убаюкивала Екатерину, и она засыпала под скрип полозьев, прижимая к себе детей. Что-то неизведанное ждало ее впереди, и она стремилась навстречу этому неизведанному со странным спокойствием в душе.
Глава 11
ЦАРИЦА ВСЕЯ РУСИ
Деревянный дворец в Преображенском встретил высокую гостью жарко натопленными печами и уютом обжитого десятилетиями жилища, суетливыми хлопотами слуг, у которых, как всегда, оказалось что-то недоделано перед «визитацией» государевой невенчанной жены, и воспоминаниями о прошлом, обитавшими здесь в каждом углу, будто шкодливые, но в целом безвредные домашние духи из русских сказок — домовые. Впрочем, с течением лет веселое и суматошное «бабье царство» царевны Натальи Алексеевны изрядно поредело: сестры Меншикова повыходили замуж и разлетелись из царевниного гнезда по мужним домам. Сама царевна, хоть ей не исполнилось еще и сорока, в последнее время сильно сдала, ослабла и постоянно болела. Бледная и изможденная лихорадкой Наталья Алексеевна едва смогла подняться с постели, чтобы встретить Екатерину ласковым словом.
«Слава Богу, что пожаловала, Катя, — печально сказала она, обнимая гостью. — Опустел ныне дом наш, пиес более не играем — некому! С тобою да с детишками мне много веселее будет. Глядишь, и хворь поотпустит!» Варвара Арсеньева продолжала оставаться при особе царевны, став ей незаменимой помощницей и управляя ее делами неженской твердой рукой. Подруга юных дней нежно обняла Екатерину, но при этом не преминула едко шепнуть ей на ухо: «А что, Катя, свадьбу с Петром Алексеичем все не играете? Все недосуг?»
«Петеру лучше знать, когда! — холодно ответила Екатерина, отстраняясь от насмешницы. — Ежели не венчаны мы с ним по сию пору, значит, такова воля его. Мне иной воли не надобно!»
С приездом Екатерины и ее маленьких дочерей в Преображенский дворец словно вернулась жизнь. Царевна Наталья Алексеевна действительно взбодрилась и теперь целыми днями играла и нянчилась с Анхен и Лизхен, в своей бездетной и безмужней доле утешаясь смехом и улыбками чужих детей. Зачастила с визитациями московская знать, кое-как выучившаяся европейским политесам, сбрившая бороды и криво нацепившая на потеющие головы пышные парики. Вновь заиграла веселая музыка, и по вечерам в сияющей от десятков свечей парадной зале «вывезенные в свет» девицы из боярских семей с завидной смелостью и потешной неловкостью танцевали с удалыми красавцами офицерами гвардейской команды и меншиковского эскадрона, оставленного в Преображенском личным распоряжением Александра Данилыча для «бережения тела Екатерины Алексеевны с чадами». Екатерина, посветлев душой, без устали учила юных простушек с громкими фамилиями светскому обхождению и великодушно прощала им легкомыслие и бестолковость молодости. Она лишь немного смущалась, когда иная из учениц, забывшись, величала ее «матушкой-государыней» или даже «Вашим Величеством». «Привыкай, Катюша! — улыбалась ей царевна Наталья Алексеевна. — Был сие двор Натальи Алексевны, а, глядишь, будет — Екатерины Алексевны!»
Царь нагрянул в Преображенское с первыми лучами здешнего несмелого весеннего солнца — в первых числах марта года 1711-го от Рождества Христова. Он прискакал по едва подтаявшему снегу в простом старом возке, с одним только денщиком и кучером, без охраны и свиты. Петр вошел к Екатерине, высоченный, стремительный, привычно пахнущий крепким табаком, и первым делом сгреб в охапку обеих малюток — Лизхен и Анхен. Смачно перецеловал заревевших от неожиданности дочерей в румяные щечки, водворил на место и заключил смиренно ждавшую своей очереди Екатерину в свои медвежьи объятия:
— Стосковалась, чай, Катя? Дай же облобызаю тебя!
Затем легко, словно пушинку, подхватил ее на руки и властно, как свою безраздельную собственность, понес в опочивальню.
Насытясь любовью, Петр неторопливо, со вкусом раскурил трубку и с веселой улыбкой сказал нежившейся на подушках Екатерине:
— Кланялась тебе, Катя, твоя товарка по подмосткам здешней храмины комедиальной, коя ныне на сцене действа Марсова пребывает — фельдмаршальша Меншикова!
— Дашенька! — искренне обрадовалась Екатерина. — Как она там, бедная? Она так убивалась, когда Господь ребеночка ее прибрал…
— То мне ведомо. В волосах ее, кои прежде будто вороново крыло чернели, серебро ныне обильно заблистало… Однако славной супругой Бог Алексашку, шельмеца, пожаловал. Превыше заслуг его! Всех денщиков Дашка от него разогнала, ныне сама и еду ему стряпает, и амуницию чистит. Даже шпагу точить и пистолеты заряжать выучилась, чисто оруженосец.
Петр Алексеевич пристально посмотрел на Екатерину и сказал чеканно и веско, словно отдавая приказ:
— Пора и тебе, Катя, собираться в поход. Со мной к армии поедешь, сего же дня!
