— Петруша, но как же это возможно? А как же дети? — попыталась возразить Екатерина.
— Мамки да няньки доглядят, — отрезал царь.
— Но я же беременна…
— Мало, что ли, баб брюхатых за войском идет? Почитай, каждая четвертая в обозе пузо таскает! — В голосе Петра зазвучало явственное раздражение. — Велика ли беда — брюхо? Авось выносишь не хуже иных!
Екатерина поняла, что возражения бесполезны, и только покорно кивнула:
— Как ты скажешь, Петруша… Я готова идти за тобой всюду, где буду нужна тебе. В конце концов, когда мы поедем к армии, я, наконец, увижу свою родину!
— Об этом и мечтать забудь, Катя. — Петр недобро усмехнулся. — Здесь ныне твоя родина. Да и с чего ты взяла, что в Ливонию поедем? Нечего мне более делать там! Великими викториями благословил российское оружие Господь, наши ныне и Ливония, и Эстляндия, и Ингерманландия! Курляндский герцог под руку нашу перешел, Польша да Саксония с нами в союзе на шведа поднимаются, Дания также. Переломил я хребет северному шведскому льву! А ты все про Ливонию свою болтаешь… Правду, видать, говорят: недоступны бабьему уму хитрости стратегии марсовой!
— Где уж мне прозреть величие замыслов твоих рассудком моим. — В Екатерине вдруг проснулось злое ехидство, которое она умело спрятала под маской женской покорности. — Однако куда же прикажешь следовать с тобой, великий государь? Не иначе, покорив север, ныне на юг направишь ты своего боевого коня?
— Да, на юг ныне великий поход затеваю, — изумился Петр. — А тебе, Катя, как сие ведомо?
— Да говорят, ты, Петруша, собираешься в угон за беглым Карлом Шведским, что из-под Полтавы во владения турецкие бежал и силу там собирает. — Екатерина припомнила слышанные зимними вечерами разговоры офицеров.
Царь взял ее лицо в свои заскорузлые большие ладони и заглянул в глаза испытующе. В его выцветших карих глазах проглянуло уважение и даже опасение.
— Умна ты, Катя, — пробормотал он. — И, паче того, все замечаешь, все слышишь. Будто и не баба вовсе…
— Мне подобает быть умной, — ответила Екатерина с тайным вызовом. — Многие твои люди меня царицей величают. Царице под стать царю быть пристало, хоть мы поныне и не венчаны!
— Дай срок, обвенчаемся! — заверил ее Петр. Не эти мысли взбурлили в тот миг в его горячей голове. Он глянул на Екатерину с лихорадочным блеском в глазах, схватил ее за руку и увлек с постели к столу, где между трубки, кисета с табаком, треуголки и шпаги была разложена засаленная географическая карта.
— Великое дело ныне замышляем! — царь заговорил с той могучей убедительностью, которая увлекала и вела за ним десятки и сотни тысяч людей. — У северных морей мы встали ногою твердой. Надобно обратить свой взор к морям южным, свершить то, что еще отроком задумал, когда под Азов хаживал! Дабы укрепились мы на Черном море, и российский флаг там свободно морским путем пробегал, Босфором да Дарданеллами в Средиземное море вышел! Сие есть прожект мой, обильные плоды которого пожнут благодарные поколения потомков российских! А брат мой Карлушка шведский, что битую задницу у султана в Бендерах молдавских спрятал, — лишь повод… Между делом, однако же, и ему хвост прищемим! Султан Ахмед ныне дерзостно отпирается выдворить ощипанного того героя Карлушку из владений Оттоманской порты, договор с нами разорвал… Так заплачет он, сидючи в гареме, о землях своих! Большой южный поход я замыслил, Катя! Двадцать два полка пехотных идут ныне с великим поспешанием из Ливонии на южные границы наши. Бориска Шереметев с авангардом уже здесь, на Москве. Десять полков драгунских под Михалкой Голицыным выступили с Украйны. Гвардию, преображенцев да семеновцев, и зело великий артиллерийский парк сам поведу! Малороссийские да донские казаки повинны мне многотысячными загонами для похода сего. Силу собрал я невиданную, дабы гордыню османскую отныне и навеки смирить! Господари
[41]
валашский и молдавский, Константин Брынковяну да Кантемир Димитрий, мне тайные листы шлют, клянутся от турецкого подданства отойти и под руку мою передаться со всеми людишками своими, землями и крепостями. От сербов и от болгар посланные приходили, крест целовали как один встать против власти турецкой, едва зареют на Днестре да на Пруте российские знамена! Не устоит оттоманский тигр против силы такой, паленой кошкой побежит из Европы в дедовину свою, Анатолию! Тогда и крымский хан нам покорится, и греки в подданство запросятся. Мы будем по всему Черноморью царить, новая Византийская империя встанет над миром из диких лесов и равнин наших!
Царь ударил своей широкой пятерней по карте, накрыв ей и Молдавию, и Валахию, и Балканский полуостров, словно уже брал эти земли… Екатерина смотрела на него со смешанным чувством восхищения и ужаса. Только одно навязчивое видение из прошлого не позволяло ей всецело отдаться титаническому величию этого плана — пылающие развалины любимого Мариенбурга и окровавленные трупы на зеленых берегах озера Алуксне… Страшен путь завоевателя тем, через судьбы кого он пролег!
Петр Алексеевич почувствовал ее колебания и сразу стал с нею сух и неприязнен, как всегда бывало в такие минуты.
— Нынче вечером ожидаю здесь, в Преображенском, иноземных офицеров, коих для великого южного похода по Европе набрал, да посланника датского, адмирала Юля, — холодно сказал царь. — Бориска Шереметев также зван… Приберись, я намерен выйти к ним с тобою и представить тебя. Гляди, не опозорь меня перед Европой!
Он молча прицепил шпагу, забрал шляпу и вышел, не прощаясь.
— Как Вашему Величеству будет угодно! — Екатерина подчеркнуто церемониально поклонилась ему вслед. За годы, проведенные со вспыльчивым и гневливым Петром, этот «официальный штиль» стал для нее излюбленной формой выражения своей обиды на скорого на оскорбления царя. Когда милый друг Петер, Петруша, замечал, что верная Катя начинает упрямо величать его «Вашим Величеством» и «великим государем», неукоснительно соблюдать все ритуалы придворного этикета и смотреть на него отчужденными «глазами подданной», он чувствовал, что перегнул палку. Рано или поздно властелин необъятной страны шел на попятный перед простой женщиной, бывшей пленницей своих войск. Он просил прощения, дарил щедрые подарки, заискивающе заглядывал ей в глаза, заговаривал ласковыми словами и шутливыми прибаутками — и, наконец, получал прощение с жарким поцелуем. Так ливонская Эсфирь смиряла своего русского Артаксеркса.
Ввечеру, когда сани и возки высоких гостей уже стояли во дворе, за Екатериной зашла царевна Наталья Алексеевна. Екатерина сидела, облаченная трудами прилежных служанок в самое роскошное из своих платьев, сшитое из затканной серебром пурпурной парчи, тяжелое от необъятного кринолина из китового уса и, что не менее важно, позволявшее жадным взглядам кавалеров свободно скользить по обнаженным до самой запретной границы прелестям. Впрочем, там, наравне с ее природной красотой, блистало роскошное бриллиантовое ожерелье, полученное из царских рук. Сверкающая алмазная диадема украшала пышную прическу Екатерины, искристо переливаясь в ее темных волосах.
