– Та-а-ак, – протянула Кэт.
Дверь отворилась, и внутри обнаружился весь целый и невредимый выводок Марфы Ивановны. Кэт только покачала головой.
Они забрались в салон, что оказалось не так-то просто при нынешнем росте Индракумары. Кэт с рыжим молчаливым водителем загрузили туда доспехи, и маршрутка тронулась. Почему-то Кэт была уверена, что раз уж тут Марфа Ивановна с Джедаем, то довезут их до самого дома, и подумала, что, наверное, все захотят есть, и что надо будет много готовить, и что водителя надо хотя бы чаем напоить… А Индракумару еще и коньяком, и спать, всем спать!
О том, как теперь придется менять жизнь, она не думала. «Я подумаю об этом завтра», – улыбнулась она самой себе.
Водитель включил обогрев, и вскоре принц, пригревшись, уснул, уронив голову Кэт на плечо. Кэт осторожно поймала его правую руку и тихонько высвободила из нее рукоять меча, которой он так и не выпустил.
Перед рассветом по городу прошел ветер. Сильный ветер. Он раскачивал и ломал ветки тополей, срывал рекламные щиты, валил старые деревья и фонари. И под порывом его осела внутрь, как взорвавшийся вулкан, и рухнула тень Башни…
А у Рождественского монастыря метался посреди улицы, среди ветра человек, расхристанный, потерянный, и, растопырив руки и подняв к небу лицо, плакал и кричал:
– Господи! Что же мне делать? Куда мне идти, Господи? Это же Армагеддон, Армагеддон… Господи…
Вот и конец очередному сражению в бесконечной моей войне. В бесконечной нашей войне, единственной по-настоящему Мировой. И опять никто этой битвы и не заметил, кроме немногих. И для них это та-а-акая битва! А для меня – просто очередное сражение, одно из многих-многих, и не самое страшное. Враг всегда один, хотя и меняет маски. И я вижу его рожу под личиной очередного Эйдолона.
Знаете, что означает это слово? Оно происходит от греческого «эйдос» – образ. А «эйдолон» по-гречески – идол. Идолище поганое, то есть кумир языческий, которого заповедано не сотворить и которому заповедано не поклоняться. Но люди раз за разом создают себе идолов и поклоняются творениям своих рук и разума, на радость Врагу. И сражаются с ним, и нет этому конца.
Чем была наша цель
средь бурлящих котлов.
Среди скованных тел,
среди плотской тюрьмы?
Мы ошиблись дверьми,
я здесь быть не хотел!
Очнись же, сорван покров!
В небесах плавят медь —
Это Смерть, рыцарь в черных шелках,
Проводник к Раю,
Где беспечен псалом,
Где за круглым столом,
Как Артурово рыцарство,
свита Христова
у чаши с вином…
Для всех, кто большего ждал,
Господь направит гонцов,
В их руках, как Грааль,
горит смертельный фиал,
Но если это финал —
он так похож на любовь!
Ты слышишь пенье ветров?
Над сетью белых дорог,
над дробным стуком подков
Открыта дверь облаков —
так труби же в свой рог
Над вселенской зимой,
что была нам землей,
Над пеплом наших костров!
[32]
ЭПИЛОГ
Ноябрь 2005 – Пасха 2006
– Ну так поведайте мне, господин Городовой, о делах ваших?
– А разве не ваших тоже, Яков Вилимыч?
Сидим, курим табачок да мадеру попиваем. И, конечно, Похмелеон со своим Армагеддоном здесь.
– Да, – смеется Чернокнижник, гладя пса по кудлатому загривку. – И мои дела тоже. Ну что, не навоевался еще?
Пес умильно улыбается и преданно смотрит, вывалив здоровенный язык-лопату.
– Срок не вышел, – гавкает он. – Сам знаешь.
– Эка! – делаю я изумленный вид. Пусть старик поразвлечется. – Он что, не совсем пес?
– Совсем даже и не пес. В свое время на родине предков моих он оскорбил деву из холмов. И вот теперь отрабатывает обиду. Пятьсот лет быть ему псом.
– Ты, родич, мадерцы-то налей! – гавкает пес.
– Сопьесси! – хихикает Похмелеон.
– Еще чего! Мы, горцы, вам, рушахам, еще фору дадим! И вообще, ваша водка, – с неописуемым презрением тявкает пес, – перед нашей уишке бьяхэ – водичка!
– Ты что такое сказал? Это ты про нашу водку? – вскакивает Похмелеон.
– Вот, всегда они так! – разводит руками Брюс. – А злыдней гоняли на пару!
Я смотрю на Брюса. Давно пора ему отойти к предкам, а он все еще здесь. Никак брат мой Владыка Мертвых имеет к сему какой-то резон. Что же, у каждого свои грехи и свой долг. И свое искупление.
Крашенная хной в медно-рыжий цвет девица быстро-быстро строчит что-то в блокнот.
– Лизонька, душа моя, – бархатно спрашивает Брюс, – чего писать изволите?
– Я, Яков Вилимович, за вами интонационный рисунок записываю. Очень интересно, жалко только, что в диплом не смогу вставить.
– Да отчего же?
– А как писать? «Интонационные и лексические особенности речи представителя круга Петра I, информатор – Я. В. Брюс»? Да у меня научный руководитель в обморок упадет, а потом будет вокруг Сухаревки круги нарезать!
– А вы, душа моя, пригласите его ко мне в гости, ежели ему так неймется.
– Ах, оставьте, – машет рукой девица и снова что-то строчит.
– А как ваш протеже, принц индейский? – спрашиваю я. – О нем известия есть?
– О да, – счастливо зажмуривается Брюс. – Ах, какая дева прельстивая тогда летуньями-то повелевала! Ах, как хороша! Вы, друг мой, не могли бы сказать ей – вот, ждет ее старый обожатель, сердце коего стрелою Купидоновой пронзено от взгляда ее змеиного…
Ой. М-да. Увидел-таки.
– Конечно, друг мой. Несомненно! Рыжая-крашеная записывает и это, уверенно расставляя над слогами значки.
– Старая московская норма, – бормочет она. – А вот это нехарактерно, это уже привнесенное…
– Весьма буду вами благодарен, – склоняет голову Брюс, и локоны парика касаются львиных лап подлокотников. Он берет со стола на ходячих лапах книгу. – А с принцем индейским Индракумарою и царевною Екатериною вот что приключилось…
– …Вот, – выдохнул Индракумара, опуская тесак и отирая пот со лба. – Вон, смотри.
Василий-царевич чуть подвинулся в сторону, пропуская сестру. Несмотря на свой могучий рост и богатырское сложение, он выдыхался быстрее Индракумары, привычного к влажной духоте джунглей.
