На минуту ей снова стало страшно, и она припомнила те жуткие истории, которые рассказывали слуги, ей даже вдруг показалось, что она идет прямо в пасть ко льву. И тут Симонетта увидела нечто такое, отчего мгновенно воспрянула духом: под аркой слева от себя она заметила двух маленьких светловолосых мальчиков, которые играли с няней, молодой женщиной с темными волосами, заплетенными в три длинные косы. На женщине было алое платье, и она забавляла малышей, катая серебряный шарик с колокольчиком внутри, и детский смех сливался со звоном этого колокольчика. Глядя на них, Симонетта невольно улыбнулась. Беззаботный смех и нежность, написанная на лице у няньки, придали ей мужества. Похоже, евреи тоже очень любят своих детей, подумала она.
Впрочем, страх к ней вернулся, как только в глубине одной из комнат она увидела крупного мужчину, который сидел за столом и что-то писал гусиным пером. Симонетту вновь охватило ощущение, что она попала в какой-то совсем иной мир, и ощущение это еще более усилилось, когда ее нервный взгляд отметил, что человек за столом пишет в своем гроссбухе справа налево, а не слева направо, как полагается христианам. Да и черные буквы, которые он выписывал, были совсем не похожи на те, которым ее учили в Пизе добрые сестры-монахини. Сам же мужчина, склонившийся над книгой, показался Симонетте каким-то невероятно большим, массивным. На голове у него, согласно миланской моде, красовался большой бархатный берет, отчасти скрывавший его лицо. Неужели этот огромный человек в бархатном берете и есть тот дьявол, под дудку которого ей теперь придется плясать? Видимо, да. Служанка вежливо предложила ей присесть напротив хозяина дома в кресло, украшенное золотой филигранью, а тот между тем все продолжал водить пером по бумаге, и рука его с зажатым пером выглядела, как ни странно, вполне такой же, как и у всех прочих людей. Впрочем, и его чрезмерная массивность оказалась всего лишь иллюзией — просто он и дома накинул на плечи тяжелый и теплый меховой плащ. Теперь Симонетте оставалось только со страхом ожидать того момента, когда Манодората поднимет наконец голову и посмотрит на нее. Вскоре он и впрямь отложил перо и взглянул на нежданную гостью. Лицо у него, впрочем, оказалось отнюдь не дьявольским, и все же было в нем нечто, невольно вызывавшее опасения. В серых холодных глазах его светился незаурядный и, похоже, страшноватый ум. Даже рисунок его губ, необычайно полных и сочных, казалось, таил в себе опасность. Тогдашняя мода требовала от мужчин чисто выбритых щек, но этот человек носил бороду, причем борода эта была умащена маслом и подстрижена клинышком, похожим на острие ножа. Борода и волосы у Манодораты были очень темными, Симонетта не заметила в них проблеска седины, а вот лицо его показалось ей довольно старым — ему вполне можно было дать лет пятьдесят, а то и больше. Заговорил он, впрочем, на весьма бойком миланском диалекте, но в его речи явственно чувствовался странный акцент — некий отголосок языка, совершенно чуждого Италии, но привычного самому Манодорате с рождения.
— Итак, у вас ко мне дело, и пришли вы по совету моего друга Беччериа? Впрочем, я вряд ли могу называть его другом, хотя он, разумеется, и не враг мне. Он, пожалуй, с той же легкостью может плюнуть в меня, с какой и попросить у меня денег. Думаю, он еще и сам не решил, как ко мне относиться. Но подобно многим христианам, полагает все же, что иметь дело с деньгами — занятие грязное. В общем, я подозреваю, что у вас ко мне дело очень личного характера.
Симонетта была смущена тем, что ее намерения так быстро разгадали. Она уже поняла: не имеет смысла играть с этим евреем в прятки, а потому сказала просто:
— Я пришла просить вас о помощи.
— В таком случае, синьора, вы напрасно потратили свое время. И мое тоже. — Манодората снова взялся за перо, сделав служанке знак рукой и как бы прося ее проводить незваную гостью к дверям.
Симонетта решительно встала, но, едва перо опять заскрипело по бумаге, не выдержала и умоляюще промолвила:
— Прошу вас! Я могу потерять свой дом!
— Просить-то вы, синьора, видно, не слишком привыкли. Впрочем, попытайтесь заинтересовать меня, чем-то задеть, заговорить о чем-то таком, что мне действительно небезразлично. Попробуйте еще раз.
— Я потеряла мужа.
— Уже лучше, но этого пока мало.
Симонетта безнадежно повесила голову и вздохнула так тяжело, словно это был ее последний глоток воздуха. А потом сказала так тихо, словно разговаривала сама с собой:
— Что ж, раз так, то все пропало. Мне конец. Жаль, что те испанцы не убили и меня с ним заодно.
Перо перестало скрипеть.
— Испанцы?
— Да. Во время битвы при Павии.
— Так вашего мужа, синьора, убили испанцы?
— Да.
— Садитесь. — Манодората указал пером на кресло.
Симонетта послушно села, сердце ее, почуяв надежду, бешено билось.
— Вот видите, синьора ди Саронно, вы все-таки сумели попасть в цель. Ваша первая просьба меня совершенно не тронула, но вы сказали нечто такое, что возбудило мой интерес. Видите ли, у нас с вами есть кое-что общее. Я тоже ненавижу испанцев. И как мне представляется, могу говорить так с полным на то правом, то есть мое мнение о них не зависит ни от каких-то там слухов, ни от неясных догадок. — Манодората внимательно смотрел на Симонетту очень светлыми серыми глазами, и у нее вдруг возникло неприятное ощущение, что он в точности знает все, что ей о нем наговорили.
Она с трудом заставила себя раскрыть рот и спросить:
— Значит, вы хорошо знаете этот народ?
— Должен бы знать. Видите ли, я ведь и сам испанец.
— Вот как? — У Симонетты даже закружилась голова.
— Да, именно так. И меня далеко не всегда звали Манодората. Я родился в Кастилии и при рождении получил имя Заккеус Абраванель. И все же испанцев я ненавижу. Ибо и у меня они отняли нечто весьма мне дорогое. Я имею в виду свою руку.
И он, вынув эту руку из-под стола, вытянул ее перед собой. Симонетта не могла отвести глаз от этого чуда. Рука и впрямь оказалась золотой! Она так и сверкала в солнечных лучах, проникавших в узкие окна, украшенные дивным орнаментом. Заметив искренний интерес Симонетты, Манодората протянул золотую руку к ней поближе, словно предлагая ее потрогать. На ощупь рука оказалась совершенно твердой, но пальцы, сделанные с невероятным мастерством, выглядели совсем как настоящие. На пальцах были даже ногти, а на ладони — все те линии, какие обычно бывают у человека. Манодората специально перевернул руку ладонью вверх, чтобы Симонетта могла в этом убедиться. На этой золотой ладони, в том самом местечке, куда обычно вкладывают монетку нищему, просящему милостыню, виднелась точно такая же звезда, как и на двери в дом.
— Ну, как вам моя золотая рука, синьора Симонетта?
— Она совершенна! Это просто удивительное мастерство!
— Вы правы, синьора. Возможно, она даже лучше вашей настоящей, поскольку у вас, как я заметил, три средних пальца одинаковой длины — такой ошибки настоящий мастер никогда не совершил бы. Впрочем, моя-то рука создана не Богом, а одним из моих флорентийских сородичей. Но до сих пор она отлично мне служила. Так что слухи о моей золотой руке — единственно правдивые из всего того, что обо мне болтают.
