Луини действительно крался от одной стороны апсиды
[36]
к другой, петляя, точно волк в лесу. Он более чем когда-либо жаждал окончания мессы. Он должен поговорить с нею! Его измучило нетерпение, но душа была полна радости и предвкушения счастья. Симонетта должна понять, как это понял теперь он, что они любят друг друга. Этот поцелуй сказал ему все, нет, не только ему — им обоим! Наконец-то он, Бернардино, обрел центр равновесия! Наконец-то исцелены все его недуги, отступили все несчастья. Та неверная нота, что до сих пор звучала в его душе, умолкла, и душа обрела наконец свое истинное звучание. В ушах его раздавался сладостный звон, голова была полна поэзии, а тело — жара. Художник с нетерпением ждал и не мог дождаться того мгновения, когда будет обладать этой женщиной. Все, все должно отступить перед их любовью! Не для него, Бернардино, те сладкие слова о целомудренной рыцарской любви, которые распевают трубадуры! Не для него все эти напрасные вздохи, стоны и воздушные поцелуи, адресованные далекой, но такой недоступной даме, которой ее несчастный возлюбленный никогда не будет обладать по-настоящему! Отчаяние Симонетты, ее мучительные угрызения совести, ее покойный муж и ее Господь — все это не может, не должно иметь никакого значения, когда они будут вместе. Они станут жить по-старому, как те язычники, которые еще не могли слышать ни голоса священника, ни ангельского пения церковного хора, они слышали только стук собственного сердца да шум крови в своих жилах. И для них не существовало ни рая, на который можно было надеяться, ни жизни после смерти. Их рай был здесь, на земле, и они понимали: когда умрут, их прах станет пылью, такой же землей, и навечно с нею сольется.
Теперь Бернардино хорошо ее видел. Впрочем, ее он узнал бы где угодно, различил бы в любой толпе. Симонетта сидела среди прихожан рядом со служанкой, низко опустив голову и спрятав лицо под капюшоном. Но Бернардино так хорошо знал, как ткань облегает тело Симонетты, под каким углом обычно наклонена ее голова, что мгновенно ее узнал. На него она, конечно же, смотреть не желала, но он и так знал: если он сможет хотя бы несколько минут поговорить с нею, снова ее обнять, все будет хорошо.
Рафаэлла то и дело посматривала на свою хозяйку. Она не знала, что ее мучает, но, возможно, испытывала те же стыд и неловкость, что и Грегорио. Она знала, какие горькие чувства владели Симонеттой и Грегорио в день смерти Лоренцо, но все же была поражена тем, как сильно ее госпожа вновь переживает эту утрату, словно все случилось недавно. Всю прошлую ночь Симонетта проплакала, сидя при свечах и вспоминая покойного мужа, а вот Грегорио вел себя как-то странно: он вообще не явился домой к поминальному ужину и в ночных бдениях тоже не участвовал. Он и домой-то пришел лишь на рассвете, весь пропахший вином, с красными от слез и пьянства глазами. Перед хозяйкой он даже извиняться не стал, мало того, в глазах его сверкала такая злоба, что и слепой не мог ее не заметить. И это Грегорио, который всегда был так почтителен к своей госпоже! Рафаэлла недоумевала: да что с ним такое? Но выяснить ей ничего не удалось, потому что Грегорио тут же крепко уснул, а они с погруженной в горестное молчание Симонеттой стали готовиться к походу в церковь. Так что, оставив пока свои тревоги и волнения при себе, Рафаэлла решила, что уж после мессы-то эта тайна раскроется сама собой. В церкви они с Симонеттой проследовали на свои места, причастились, и Рафаэлла принялась украдкой изучать толпу прихожан, надеясь обнаружить в ней своего верного Грегорио. Она не сомневалась, что бывший оруженосец сгорает от стыда и готов повиниться за свое поведение. Но Грегорио в церкви так и не появился, и Рафаэлла решила, что он еще спит. Наверное, слишком много выпил накануне, вот и не хочет в таком виде перед людьми появляться. Однако она ошибалась.
Во время молитвы Святому Духу, когда в церкви воцарилась благословенная тишина, двери вдруг отворились, и прихожане, дружно обернувшись, увидели Грегорио собственной персоной. Пошатываясь и спотыкаясь на каждом шагу, он вошел в церковь и неровной походкой двинулся к алтарю. Прихожане, почуяв неладное, встревоженно переглядывались. Даже Бернардино перестал метаться, прячась за апсидой. Ужасное предчувствие охватило его, когда он узнал того самого человека, который, случайно зайдя в церковь, увидел Симонетту в его объятиях. Этот человек тогда так и застыл в ужасе на пороге, и Симонетта, в страхе убегая от Бернардино, чуть с ним не столкнулась. Да и он, Бернардино, пытаясь ее остановить, вынужден был обойти этого типа.
Кардинал, с трудом, напрягая зрение, читал проповедь, время от времени монотонно выпевал «Аве Мария», не сводя глаз с Великой Книги. Но как только он в очередной раз произнес имя Пресвятой Девы, Грегорио разразился жутким, совершенно безумным хохотом. Кардинал невольно умолк и, не мигая, в упор посмотрел на вторгшегося в церковь нарушителя спокойствия, затем сделал знак своим людям, прятавшимся за перегородкой. Те, вынырнув оттуда, мгновенно окружили Грегорио, намереваясь силой вывести его из церкви. Взяв его под руки, они потащили Грегорио к дверям, и Рафаэлла, не сдержавшись, испуганно охнула. Впрочем, от алтаря до дверей оказалось достаточно далеко, так что у Грегорио вполне хватило времени, чтобы выкрикнуть все, что ему хотелось.
— Клянусь Царицей Небесной, да знаете ли вы, ваше преосвященство, что нарисованная здесь Пресвятая Дева, — слово «дева» он не сказал, а выплюнул, — вовсе не Матерь Божья Мария?! — Грегорио неуклюже перекрестился. — А Мария Магдалина, наипервейшая шлюха из всех прочих шлюх? — И тут из-за апсиды показался Бернардино и двинулся к Грегорио, ловкий и быстрый, как дикий кот. Он еще не знал, то ли ему одним ударом сбить оруженосца с ног, то ли попытаться заставить его умолкнуть каким-то иным способом, однако он не успел сделать ни того ни другого, потому что Грегорио, завидев его, прокаркал: — А вот и он, ее соблазнитель! Ваш гениальный художник, великий Бернардино Луини! — Грегорио успел узнать о Луини все, что ему было нужно, еще прошлой ночью в таверне, и то, что он там услышал, вызывало у него еще больше презрения к этому ловеласу. Поток пьяных ругательств вновь полился у него изо рта: — И как только человек может так жить: рисуя в церкви хорошенькие святые картинки и попутно соблазняя жен славных воинов? Разве это мужчина, если он ни разу в жизни не был на поле боя, ни разу не испытывал той боли, когда клинок входит в твою плоть? И где же нашли себе приют эти презренные — этот жалкий мужчина и эта жалкая женщина? Они прячутся здесь, в святой церкви! Они здесь целуются и воркуют, как голубки! Да я плюю на вас обоих! — И Грегорио незамедлительно сопроводил свою угрозу соответствующим действием, но плюнуть как следует не сумел: губы его дрожали, и отвратительный сгусток повис у него на подбородке. По его искаженному лицу струились слезы, и голос его звучал хрипло от горя и пьянства, когда он воскликнул, обращаясь к Симонетте: — Как ты могла, госпожа моя?! — Она храбро посмотрела ему прямо в глаза, но сразу же отвела взгляд, потрясенная той болью, которую там увидела. — Ведь ты же здесь венчалась! Венчалась с человеком, который в тысячи раз лучше этого! С человеком, который сражался, защищая всех нас, и погиб! Погиб, как Христос! Да, как сам Христос! — Голос Грегорио вновь окреп по мере того, как спутанные мысли его обретали форму, и приведенное им сопоставление внезапно предстало перед ним, как живое, словно высвеченное вспышкой молнии. — Христос умер на кресте, и этот крест теперь скрывает их позор! — Охваченный новым приступом гнева, Грегорио вырвался, бросился к ларцу с мощами и, прежде чем охранники кардинала успели его остановить, сбросил ларец на пол, открыв взорам собравшихся в церкви фреску, на которой была изображена лишенная лица Богородица в окружении волхвов. Ларец откатился в сторону, рубиновые пластины надежно удерживали хранившийся внутри кусочек Святого Креста, однако грохот упавшей дароносицы прозвучал в тишине церкви подобно взрыву. Слуги кардинала моментально снова схватили Грегорио, но он все же успел выкрикнуть в поднявшемся вокруг невообразимом шуме: — Видите, вот Она! Сидит, окруженная волхвами! Но Она так и не закончена, нет, потому что им было недосуг, уж больно они были заняты плотскими утехами, чтобы о святом думать!
