Ответом ему был слабый визг, донесшийся с противоположного берега ручья. Стиснув зубы, Раф ринулся через ручей, перепрыгивая с одного мокрого камня на другой. В двери амбара было широкое оконце, открытое теперь настежь. Раф прыгнул в него, зацепился когтями, побарахтался и вскоре шлепнулся на вымощенный булыжником пол.
Поднявшись, он бросился к тому месту, где на ворохе соломы подле старой кучи мелкого угля лежал Шустрик. Раф ткнул его носом и хотел было уже заговорить, но тот опередил его.
— И ты тоже в конце концов оказался здесь? — спросил он. — Прости… Я надеялся, что тебе удастся как-нибудь выбраться…
— Ну конечно, я здесь, дурачок. И я так рад, что нашел тебя. Я просто с лап сбился и чуть не помер с голоду. Что с тобой случилось?
Поеживаясь, Шустрик встал и уткнулся мордой в лохматый бок Рафа.
— Странно, — промолвил он, помолчав немного. — Ведь здесь вроде бы не должно больше хотеться ни есть, ни пить, правда? А мне хочется.
— Да уж надо думать, если ты, дурик, провалялся тут все это время. Как ты здесь оказался?
— Раф, я упал. И думаю, ты упал тоже.
— Упал? Что за ерунда? Я бежал много миль. Вот лапу в кровь сбил, понюхай.
— Раф, разве ты не понимаешь, что случилось? Не понимаешь, где мы?
— Ну, надеюсь, ты скажешь мне. Только покороче, нам обоим надо бы чего-нибудь поесть.
— А что случилось с тобой, когда я… ну, когда небо раскололось на кусочки? Ох, Раф, я так виноват перед тобой! Я кругом виноват, но что я мог поделать? В который уже раз… В первый-то раз было, конечно, похуже — то есть мой хозяин… Но теперь вот тоже — я не знаю того несчастного человека с машиной, но он был в общем-то хозяин — очень грустный человек.
— Какой такой хозяин? Что раскололось на кусочки? О чем это ты толкуешь?
— Раф, ты и впрямь не понимаешь? Мы мертвые, ты и я! Я убил нас обоих. Мы находимся здесь, потому что я все уничтожил — насколько я понимаю, весь мир. Но взрыв, Раф… Где бы ты ни был, ты наверняка слышал его. Неужели не помнишь?
— Ты бы лучше поведал мне о том, что помнишь сам.
— Я возвращался по вашим следам, и вся трава и камни в моей голове громко шумели — что-то вроде гудения, как при сильном ветре. А потом тот смуглолицый человек позвал меня, и я оказался на дороге… как и в прошлый раз. Я подошел к нему и залез в его машину, а потом… потом все разлетелось на кусочки. И это сделал я, именно я! Как и в прошлый раз. А потом я убежал, еще прежде, чем приехала большая белая машина.
— Должно быть, та самая большая белая машина, которую я видел, когда разыскивал тебя.
— И все из-за меня, Раф! Из-за моей проклятой башки! Это я убил того человека. Наверное, я разнес весь мир вдребезги…
— Скажу тебе для начала, что это далеко не так. Вовсе нет. Но как ты оказался здесь?
— Я уже говорил. Я упал, как и ты. Упал в свою башку. И падал я целых два дня.
— Знаешь, Шустрик, если ты выйдешь отсюда вместе со мной, то увидишь, что глубоко заблуждаешься.
— Нет, я не намерен никуда выходить. Только камни и разлетающиеся осколки стекла, как в прошлый раз. Ты, конечно, не понимаешь, но все это уже было со мной раньше.
— Шустрик, почему бы нам не выйти отсюда и не поискать какой-нибудь еды? Я голоден.
— Я расскажу тебе, Раф. Все расскажу. Вот послушай. Это случилось давно, когда еще были города, — то есть когда существовал самый настоящий мир и я жил со своим хозяином в его доме. Он купил меня еще щенком, понимаешь, и ухаживал за мной так прилежно, что я даже не помню, когда меня отняли от моей мамы. Тогда я по-настоящему не задумывался о моем хозяине как о человеке и о себе как о псе. Просто нас было двое. Конечно, я понимал что к чему, но это было так легко забыть — ведь ночью я обычно спал на его постели. Ну вот, а по утрам к нам приходил мальчик и просовывал пачку свернутых бумажек в дырку, которая у нас была проделана в двери, выходящей на улицу. Когда я слышал его, то бежал вниз, брал бумажку в зубы, нес ее наверх и будил хозяина. А он доставал из коробки печенье и давал одну печенинку мне, а сам делал себе горячее питье. А потом мы всегда как-нибудь играли со скомканной бумажкой. Обычно он раскрывал ее очень широко — все там было черное и белое, и запах у нее был острый и скорее даже влажный. Хозяин садился в постели и разворачивал бумажку перед собой, а я залезал к нему и подсовывал под нее нос. А потом хозяин делал вид, что сердится, откладывал ее в сторону, и я уносил ее прочь, а потом, немного подождав, затыкал в какой-нибудь угол. Я понимаю, это звучит глупо, но я всегда думал — как славно, что хозяин велит мальчику каждое утро приносить новую бумажку, словно специально для того, чтобы мы могли поиграть в нашу игру. Впрочем, хозяин всегда был добр ко мне.
А потом он шел в комнату, где была вода, и покрывал лицо какой-то белой, вкусно пахнущей пеной, а затем снимал ее. В этом вроде бы не было никакого смысла, но я всегда приходил туда вместе с хозяином и садился на пол, а он тем временем разговаривал со мной. Я считал, что обязан присматривать за ним. Знаешь, когда имеешь хозяина, самое хорошее заключается в том, что, хотя половину его поступков ты не в состоянии объяснить, ты знаешь, что он добрый и мудрый, и что ты тут не лишний, и что он любит и ценит тебя, а ты от этого чувствуешь себя очень важным и счастливым. Ну вот, а потом хозяин спускался вниз и что-нибудь ел, а потом надевал свой старый коричневый плащ и желтый шарф, сажал меня в машину, и мы вместе ехали в другой дом, и дорога была неблизкой. В те дни еще были дома. Еще до того, как все испортили. Ну вот, значит, мой хозяин проводил там весь день, а на столе у него был звонок, который часто звонил, и к хозяину все время приходили люди и разговаривали с ним, а еще там было великое множество бумажек, но мне почему-то не разрешалось играть с ними. А зимой там горел огонь, и я лежал рядышком на ковре. Вообще-то там было очень удобно, только звонок на столе мне не нравился. Я ревновал к нему и лаял, когда он звонил. Не знаю, но я считал, что это какое-то животное, потому что, когда он звонил, хозяин разговаривал с ним, а не со мной. Явно с ним, потому что обычно никого больше в комнате не было.
У хозяина не было своей женщины. Мне кажется, ему и не надо было. Правда, иногда появлялась седая женщина в фартуке в красную полоску, она приходила к нам из дома, что стоял напротив, через дорогу, и делала у нас уборку. Она выкатывала какую-то жужжащую штуку на колесиках, от которой сильно дуло, и тыкала ею повсюду. Эта штука была с длинной черной веревкой на заду, что тянулась по всему полу, и как-то раз, когда она шевелилась, я схватил ее зубами и стал грызть, просто так, для развлечения, а женщина подняла страшный шум. Обычно-то она была доброй, и, насколько я помню, это был единственный раз, когда она сердилась на меня. Она тогда вышвырнула меня из комнаты и после того дня никогда не позволяла мне входить туда, где она тыкала своей жужжащей штукой. А про штуку эту я тоже думал, что она животное, потому что она ела клочки бумаги и прочие маленькие и легкие вещицы, которые валялись у нас на ковре. Мне бы они пришлись не по вкусу, но с другой стороны, вон птицы, к примеру, едят же всякую дрянь. И ежики тоже. Впрочем, у этой штуки не было живого запаха.
