В глазах проясняется. Четко вижу оранжевую сеть. Сушится. Пахнет рыбой. Это глубоководный траулер.
Толстяк с татуировками на руках только что вылил на меня ведро воды. Я кашляю и моргаю, он ухмыляется. Кругом стоят матросы, они курят и смеются.
— Гляди-ка, оклемался.
— Искупали малыша.
— Окати его еще разок, Жак.
Толстяк послушно выплескивает на меня еще ведро ледяной воды. Мне попадает в нос.
Чихаю, отплевываюсь.
Почему они со мной так обращаются? Они же меня спасли. Неужели не видно, как мне плохо?
Переворачиваюсь, пытаюсь сжаться в комочек. Уйдите. Уйдите все. Оставьте меня наедине с моим несчастьем.
Тяжелый башмак пинает меня в спину. Одноглазый Старпом нависает надо мной и разглядывает, словно я какая-то на редкость уродливая рыбина, попавшая в сети.
Он опускается на колени.
— Ты кто?
Незнакомый акцент. Немецкий? Французский? Голландский, наверное. Голос, привыкший распоряжаться.
Мотаю головой. Простите. Разговор придется отложить.
Протягивает руку и раздвигает мне веки на правом глазу. Солнце бьет прямо в глаз, но закрыть его я не могу. Беспомощный, будто тряпичная кукла.
Потом он щупает мне сонную артерию.
— Будет жить, — говорит он без всякого восторга. — Ну и несет от него. Отмойте.
— Псина воняет еще круче, — замечает толстяк, которого называли Жаком. — Надо было выбросить ее обратно. Хуже нет, чем вонь от дохлой псины.
Значит, Джиско они тоже вытащили! Мне даже головы не повернуть, не взглянуть на моего друга пса. Он и правда умирает?
Кто-то еще говорит:
— Чья бы корова мычала, Жак. Если так, то лучше уж тебя самого за борт — так ты воняешь.
Одобрительные возгласы. Грубый хохот.
На рябой небритой роже Жака в мгновение ока отражается целая гамма чувств — от детской обиды до отчаянной злобы.
— И это благодарность за деликатесы, которые я вам стряпаю?
Взрывы издевательского хохота, град оскорблений.
— Какие деликатесы?
— Да он готовит хуже, чем воняет!
— Нет, он воняет хуже, чем готовит!
— Еще одно слово, и я вас всех отравлю! — грозится Жак, багровея. — Да-да, отравлю, не думайте! Я так уже делал!
— Да ты своим завтраком нас всех чуть в могилу не загнал, — заявляет какой-то острослов. — Даже стараться не пришлось.
Жак щерит зубы и глядит на меня.
— Давай мыться. А потом соображу тебе пожрать.
42
Грубые руки тащат меня вниз, в трюм, в темноту и прохладу. Я завернут в одеяло.
— Поспи, малый, — советует голос Ронана. — Ты же чудом не помер.
Лечу в бездонную чернильную пропасть.
Мне снится отец — мой настоящий отец, который живет в далеком будущем и похож на Мерлина, у которого выдался такой тяжелый день, что и причесаться было некогда. Мне снится, что он лежит на койке в каменной келье и лицо у него белее бороды. Это его тюрьма? Руки и ноги у него не скованы.
Я тоже сижу в этой комнате. Он смотрит на меня.
Глаза усталые, настрадавшиеся, но необыкновенно живые.
Губы у него не двигаются, но до меня — шепотом за тысячу лет — доносятся три слога: «Бе-ре-гись».
Хотя я и сплю, но соображаю, что нужно спросить: «Кого? Чего?»
Голос у него такой слабый, что я даже слов не разбираю. Кажется, он выдыхает: «Хи-ми-и». В смысле — загрязнения окружающей среды? Это я и так знаю. «Ка-ме-ры». В смысле — не попасть в тюрьму? Или не фотографироваться? Что такого опасного в фотографиях? Наконец он выговаривает: «Химеры. Берегись химер».
Потом он съеживается, сжимается, и из его груди появляется жуткое чудовище. Оно облетает келью и зависает надо мной. Я чую его гнусное дыхание, чувствую, как острые когти впиваются мне в лицо.
Отбиваюсь и просыпаюсь. Мощные пальцы вцепились мне в челюсть, силой открыли рот.
Это Жак, толстяк кок с разрисованными руками. Видно татуировки. Извивающиеся морские гады. Жак льет мне что-то в глотку.
Жжется. Язык так и горит. Это яд!
Кашляю, пытаюсь выплюнуть отраву. Хватаюсь за горло.
— Смотри-ка, что с ним делает эта канадская дрянь, которую ты пьешь, — говорит голос Ронана.
— Отличная штука, — отвечает Жак.
— Чтобы краску со стен снимать, — уточняет Ронан.
— Ему нравится, — говорит Жак. Он показывает мне зеленую бутыль с семейством лосей на этикетке. — Еще хочешь?
Не яд. Дешевое виски. Мотаю головой.
В поле зрения появляется Ронан. На вид ему лет двадцать пять. Смотрит с искренним сочувствием.
— Ты как? Говорить можешь?
Ради эксперимента приоткрываю рот. Голос звучит сильнее, чем я думал.
— Вы спасли пса?
Ронан улыбается.
— Он на борту. Выживет или нет — не знаю. Вы оба были очень плохи. Ты провалялся без сознания два дня.
— Что это за судно?
— Рыболовный траулер «Лизабетта». Мы посреди Атлантики, направляемся к Азорским островам…
— Хватит болтать! — резко обрывает его Жак.
— Он теперь один из нас, — замечает Ронан.
— Это будет решать капитан! — В голосе Жака звучит предостережение. Он снова смотрит на меня. — Капитан хочет с тобой поговорить. Я раздобуду тебе поесть. — Он уходит.
Сажусь. Сижу на матрасе, расстеленном на полу в неопрятной общей каюте.
Рядами расставлены две дюжины железных двухъярусных коек. Узкие, как гробы. У каждой есть занавески — какое-никакое, а уединение.
Правда, занавески в основном раздвинуты, и видны журнальные страницы с красотками и фотографии родственников.
Ну здесь и запашок! Тошнотворный запах потных тел с примесью еще кое-каких мерзких ароматов. Несвежие постели. Грязное белье. Тухлая пища. Пролитое спиртное.
— Встать можешь? — спрашивает Ронан. — Вот, оденься.
Поднимаюсь на ноги. Слабоват, но двигаться могу.
— А почему он не хотел, чтобы я знал, куда мы плывем? — спрашиваю я Ронана, натягивая шорты и футболку.
Ирландец пожимает плечами.
— Жирный дурак. Но когда будешь говорить с капитаном, лучше не задавай лишних вопросов. Спроси, как тебе с ним рассчитаться за то, что он спас тебе жизнь.
Я обдумываю этот совет, и тут возвращается Жак.
— Вот тебе перекусить. Ешь побыстрее. Капитан не любит, когда его заставляют ждать.
