Вероятно, дело в том, что они так медленно растут, предполагает Джиско, усаживаясь рядом. Атлантические большеголовы доживают до ста пятидесяти лет. Филе, которое вы задумали приготовить, может оказаться старше вашей бабушки.
— Если повезет, выйдем в дамки, — добавляет Ронан, уставясь в воду. — Во время нереста они собираются огромными стаями.
Они живут очень долго и поэтому начинают выводить потомство только к двадцати пяти годам. Так что, если выловить стаю во время нереста, на восстановление поголовья уйдет три десятка лет.
— Хватит тоску нагонять, — укоряю я Джиско и по ошибке произношу эти слова вслух.
— Какая тоска, малый, ты чего?
— Да это я про сети, — спохватываюсь я. — Долго их тянут, мы уже заждались.
Теперь все делают наоборот. Сначала громадные стальные двери ставят обратно и закрепляют по обе стороны траулера. Потом на борт втягивают грузила и дерриком — специальным краном — поднимают на рабочую палубу.
Основную часть сети поднимают и укладывают в стороне, где она никому не помешает. Уже виден куток — сразу за аппарелью. Теперь это уже не узкий сачок. Он превратился в гигантский оранжевый мешок, перевязанный белыми канатами, — в десять футов толщиной и длиной с автобус.
Слышу, что кое-кто из матросов бормочет проклятия, но не понимаю, в чем дело.
Куток подцепляют крюками и краном втаскивают по аппарели на рабочую палубу. Его тут же окружает десяток матросов и начинает вокруг него хлопотать. Я стою в отдалении и пытаюсь разглядеть, что происходит.
По мере того как одну часть сети за другой выволакивают на палубу и расшивают, злобные проклятия звучат все чаще.
Меня окончательно одолевает любопытство. Подкрадываюсь поглядеть. Протискиваюсь между двумя крепкими матросами. И тут у меня тоже перехватывает дыхание.
49
Наверное, произошла ошибка. Сеть оранжевая, а рыба внутри — нет. Ни костистых голов, ни больших глаз. То есть, конечно, у некоторых все это есть. Там и сям в просторной темной сети вспыхивают ярко-оранжевые пятна.
Это не улов, а прилов. Целый автобус прилова. Тонны другой рыбы, кальмаров, осьминогов, ракообразных, кораллов, актиний, — невероятная пестрота и разнообразие. По сути, у вываленной на палубу поблескивающей груды морских тварей есть только одно общее: все они или умерли, или умирают.
Эко пыталась научить меня телепатическому общению с животными, но раньше у меня это совсем не получалось.
А теперь за долю секунды неизвестная потайная дверца в мозгу взяла и распахнулась. И я все слышу. И чувствую. Не спрашивайте, как можно почувствовать звук или мысль, — у меня это получается так же, как чувствуешь всем телом раскат грома. Слышу — и меня бросает в дрожь, а лопата падает на палубу.
По палубе ледяным ветром проносится холодный СТОООООННН чистой первобытной боли. Я никогда раньше такого не слышал, но почему-то точно знаю, что это — агония миллионов живых существ, которых оторвали от рифа, втиснули в трал и которые теперь умирают от резкого перепада давления.
Потайная дверца захлопывается с той же быстротой, с какой открылась, и я резко разворачиваюсь.
Спасибо Эко. Предчувствие удара, даже когда я ничего не вижу. Кулак прилетает из-за моей спины, и, резко повернувшись в последнюю секунду всем телом, я избегаю самого неприятного. Это Одноглазый Старпом — в прескверном настроении.
— Кончай пялиться, бери лопату и работай!
Я и работаю. И работа эта невеселая.
Солнце стоит прямо над головой и жарит тонны прилова, который я пытаюсь поскорее сбросить обратно в воду. И при этом кажется, что гора морской живности расползается, разливается, плавится.
Самые тяжелые и опасные — коралловые ветви, которые попали под грузила и раскрошились. Коралловые осколки всегда острые, но одна разновидность — ее матросы называют жгучими кораллами — и вправду обжигает при прикосновении.
Меня шатает на скользкой палубе, когда я всаживаю лопату в гору прилова. Десять раз, потом сто, потом тысячу отношу к борту по двадцать фунтов и вываливаю обратно в океан.
Я стараюсь не смотреть на лопату, не глядеть на то, что там шевелится и мучается. Но иногда это невозможно. Часто приходится разделить то, что переплелось друг с другом или перемешалось в сети.
А для этого надо смотреть.
Растаскиваю коралловые ветви, перепутанные, словно хворост. В них забились осьминоги и угри: существа, привыкшие жить в пещерах, искали знакомое убежище от неведомой силы, которая тащила их к небесам.
Актиний, морских звезд, мидий и губок приходится отрезать острием лопаты — иначе эти умирающие комья не удалось бы сбросить за борт.
А еще в сеть попались глубоководные омары и крабы. Некоторые до сих пор цепляются клешнями за оранжевый нейлон, словно сражаются с загадочным недругом.
Атлантических большеголовов попалось немного, их забирают в трюм и обрабатывают на конвейере. Филе замораживают, а головы, хвосты, хребты и потроха сваливают в дренажную систему, которая их перемалывает и алой пеной выбрасывает в кильватер. За кораблем на четверть мили тянется свита из хищных птиц — пируя в кровавом тумане, они громко галдят.
Слушая алчные крики пирующих птиц и усердно делая свою работу, черную во всех смыслах слова, я начинаю понимать, почему капитан назвал свой корабль плавучей фабрикой смерти.
Рыба, попавшая к нам в сеть, тоже по большей части не атлантический большеголов. Этих рыб на палубе тысячи, чешуя у них горит всеми цветами радуги. Глаза у них выпучились, а животы полопались из-за перепада давления. Выпавшие потроха на солнце сразу начинают вонять.
А ужаснее всего то, что в сеть попались и крупные морские животные. Вот мертвый дельфин. Дельфины дышат воздухом, а этого, наверное, затащило в сеть, когда он нырял, а потом трал опустился на дно, и дельфин утонул. Оттаскивая его за спинной плавник к борту, я касаюсь его кожи — нежной, словно дорогая роскошная замша, — и вспоминаю, что дельфины спасли меня, когда мы с Эко повстречались с шестижаберной акулой.
Кверху брюхом на палубе лежит гигантская морская черепаха, она шевелит лапами, из расколотого панциря хлещет красная кровь. Я беру черепаху за хвост и вместе с другим матросом тащу через всю рабочую палубу к аппарели.
Треснувший панцирь стучит о палубу и хлюпает — «пап, пап, пап». Шорты и футболка у меня в крови. Я заглядываю великану в глаза — и совершенно напрасно.
Я знаю, что морские черепахи растут медленно и живут очень долго. Сколько же лет этому Мафусаилу глубин? Двести? Триста? Сколько раз обошел он землю — лишь для того, чтобы в конце концов попасть в нейлоновую сеть «Лизабетты» и быть раздавленным тяжестью трала? Черепаха смотрит на меня, словно спрашивая: если вы не собирались ни съесть меня, ни оставить себе, зачем вы это сделали?!
