Но если МККДРА должен охранять эти рифы, как так вышло, что на этом траулере пользуются картами, составленными МККДРА?
Историки будущего, которые занимались изучением уничтожения жизни в морях, сделали вывод, что Международный комитет по контролю за добычей рыбы в Атлантике был коррумпирован. Его даже называли Международной коалицией по контролю за истреблением рыбы в Атлантике. МККДРА тратил средства международных природоохранных фондов на составление карт неисследованных океанских регионов. Видимо, кто-то из комитета продал карты девственных рифов этой траулерной компании.
На корабле темно и тихо. Наверное, мы уже над рифом. Чувствую, как траулер приглушает двигатели. Над водой вокруг висит густой туман.
Как только команда проснется — то есть через несколько часов, — забросят сети.
Начинаю понимать, что надо делать. Мне становится страшно. Так ли уж это необходимо?
Псина, один вопрос. Океан ведь такой большой. Сегодня мы собираемся протралить один-единственный риф. Неужели это нанесет такой серьезный урон? Риф что, не отрастет обратно?
В этом-то все и дело, отвечает Джиско. Кораллы растут медленно. Коралловый риф формируется тысячи лет. А траулер может превратить его в пыль всего за день. Донная ловля с использованием грузил-колесиков разрушила все рифы в мире меньше чем за двадцать лет. А это лишило мир последней надежды.
Последней надежды на что?
Глубоководные рифы и впадины — инкубаторы океанской жизни. Ведь жизнь когда-то и зародилась именно в океанских глубинах. Там нерестятся рыбы. Если численность какого-то вида падает из-за неумеренной ловли, она восстанавливается на рифах. Более того, если выловишь отдельный вид практически полностью — и то он со временем размножится в глубинах. А уничтожишь инкубаторы жизни — и лишишь океан единственного способа самоисцеления. Поэтому да, разрушение одного-единственного рифа нанесет очень серьезный урон. А что это ты делаешь?
Хочу посмотреть на него своими глазами.
На что?!
На риф.
Ты с ума сошел?!
На секунду я задумываюсь. Может, я и правда сошел с ума? Почему, собственно, я это делаю? Мне не дает покоя то, о чем отец предупреждал меня во второй раз. Я прекрасно понимаю, что у слова «химера» есть и другое, совсем другое значение. Да, это огнедышащее чудовище из греческих мифов, — но при этом еще и иллюзия, опасное заблуждение. То, что Джиско говорил про глубоководные рифы, — это же фантастика какая-то. Неужели так глубоко, так далеко от солнца, может существовать хоть какая-то жизнь? Надо посмотреть на это самому, своими глазами. А вдруг отец предупреждал меня не рисковать жизнью ради иллюзий? Перебрасываю ногу через поручень. Спрашиваю пса: тебе какую новость сначала, хорошую или плохую?
Сначала, пожалуйста, хорошую.
Я собираюсь нырнуть и посмотреть на риф. Вернусь меньше чем через час, если меня не сожрет акула и не задушит гигантский осьминог.
Так это у нас, значит, хорошая новость…
Нет, хорошая новость — это что один из нас должен остаться. Так что тебе нырять не нужно.
Пес явно воспрял духом.
Да, это разумно. Я останусь здесь и буду за всем наблюдать. Теперь, пожалуйста, плохую новость.
Если я не вернусь через час, значит, погас ваш маяк надежды. Тогда тебе одному придется разыскать Пламенник, понять, что с ним делать, и единолично нести на собственной спине бремя ответственности за будущее.
Минуточку! Я уже говорил, что позвоночник собак не рассчитан на тяжести! Вернись!
Одним плавным движением перемахиваю за борт. Легко вхожу в темную холодную воду — на пять футов, семь футов, десять футов. На уши начинает давить, и телепатических предостережений Джиско уже не слышно.
55
Долго я так не выдержу. Чернильная темнота. Парализующий холод. Ревущее давление.
Чувствую руку, запястье, металлический браслет со старомодным циферблатом. Браслет, конечно, тут же нагревается. Часы начинают светиться. Меня окутывают миллионы световых точек.
Прощай, холод. Пока, давление. Часы превратились в мощный прожектор, который высвечивает дорогу вниз, словно туннель.
Нащупываю бусы на шее. Что там сказала Эко, когда надевала на меня это ожерелье? «Жаль, что мужчины редко носят украшения. Это придает им чувственность».
В Хедли крутые ребята украшений не носили. У меня никогда не было ни цепочки, ни даже сережки. Но с ожерельем Эко я не расстанусь никогда в жизни. Это все, что у меня осталось на память о женщине, которая вместе со мной опускалась в пучины и взмывала в небеса.
Глотаю бусину. Чувствую, как она распадается внутри. Ну вот, я готов. Удастся ли мне доплыть до подводной горы? Выяснить это можно только одним способом.
Мне кажется, что одна дорога вниз отнимает целый час. Со мной нет Эко — некому показывать, куда плыть, и предупреждать об опасностях. Достанусь ли я на завтрак акуле? Хватит ли мне кислорода? Я плыву верным курсом или потеряюсь в море, точнее, глубоко под водой?
Когда я уже окончательно убеждаю себя в том, что промахнулся мимо горы и плыву прямиком на голое атлантическое дно, меня внезапно окружают атлантические большеголовы.
Несколько тысяч. Носятся и толкаются, будто первоклашки на переменке. Плавают вокруг меня, щекочутся — то ли бесстрашные, то ли преступно забывчивые. Представляю себе, как зияющее устье сети надвигается на это оранжевое облако. Да оно за считаные минуты целую стаю проглотит!
А потом ерши остаются позади, и я плыву вниз один. Мне жаль лишаться их общества и яркого оранжевого сияния. Внизу больше ничего нет. Надо, наверное, возвращаться.
Нет! Впереди что-то поблескивает — словно мираж в пустыне. Останавливаюсь и вглядываюсь.
Это не мираж. Не химера. Это настоящее! В тысяче с лишним футов под Атлантикой мне светит из холодной тьмы нетронутый райский сад.
Девственный риф. На ею создание ушли столетия. Это не корабельный остов, захваченный рыбами и кораллами. Человек тут вообще ни при чем.
Это — океан.
Представьте себе просторный стол, выступающий из тьмы. Подплывая, я вижу, где стол кончается и в неведомые, неисследованные глубины обрываются черные скалы.
Но вершина подводной горы пламенеет яркими красками, пестреет морскими тварями, кишит рыбой.
И вот что странно. Я в жизни не видел ничего подобного. В жизни не сталкивался с такой экзотикой. Для меня это словно другой мир. И при этом удивительно знакомый.
Может быть, действительно существует генетическая память, которая уходит в прошлое на миллионы лет? Вряд ли: лично я не всегда помню, что было на завтрак. И тем не менее при виде этого оазиса жизни меня охватывают восхищение и ностальгия.
