Нас с Джиско поднимают обратно на палубу, и мы стоим там в ожидании приговора.
Вижу, как на нос яхты выходит человек. Он высокого роста и сложен как тяжелоатлет, но двигается с грацией танцовщика. Даже с такого расстояния видно, что он красив, будто кинозвезда. В нем есть что-то знакомое и крайне неприятное.
— Даркон, — произносит над ухом капитан и крестится. Потом отворачивается от человека на яхте, и его старые глаза смотрят мне прямо в лицо. — Я был прав. Ты очень невезучий. Я бы убил тебя быстро. А теперь ты попадешь к нему.
Матрос разрезает на мне веревки, и я растираю онемевшие запястья.
— Встретишься с Дарконовыми зверюшками, — еле слышно произносит капитан, — спроси у них, что случилось с моей рукой.
58
Бросают трап, и Даркон поднимается на борт.
Он осматривает искореженные лебедки, пока я отчаянно пытаюсь получше его разглядеть из-за шеренги матросов, которые по-прежнему стоят смирно и тихо.
Да, экземпляр, конечно, выдающийся. Крупный. Яркий. Что-то среднее между пиратским королем и манекенщиком.
Лет тридцать пять. Выше меня по крайней мере на два дюйма. Прямые каштановые волосы падают на широкие плечи. На правом восседает птица с пестрым хохолком.
Одет Даркон как денди на морской прогулке. Белые льняные шорты. Ремень с золотой отделкой. Черная шелковая рубашка, довольно-таки тесная, чтобы было видно мышцы. Живот в шашечку. Бицепсы буграми. Грудь колесом.
Да, Джек, этому дяденьке палец в рот не клади. Под шелком и льном он тверже горного склона.
Десять долгих минут он не удостаивает нас с Джиско даже мимолетным взглядом.
Он — Шеф. Все будет, как он захочет. Он хочет сначала оценить повреждения. А потом наказать виновных.
Он обсуждает с капитаном и старпомом ремонт. Куда пойти. Что сделать. Сколько времени это займет.
Задержка ему не по нраву, это сразу видно.
Наконец Даркон направляется к команде, которая разве что не валится ниц, когда он проходит мимо. Суровые морские волки поджали хвосты и притихли.
Нас с Джиско выталкивают вперед, пред светлейшие очи.
Джек, осторожно.
Не волнуйся, я буду вести себя как пай-мальчик.
Я нервничаю. Птиц он любит, но может не понимать всех радостей и выгод дружбы с собакой.
Думаю, к маякам надежды он тоже особого пристрастия не питает.
Что-то в этом человеке есть до странности знакомое.
Да, и мне так кажется.
Непонятно. У нас не так много общих знакомых.
Внезапно я оказываюсь с Дарконом лицом к лицу. Понимаю, что в нем такого неприятного. Дело не в том, что он себе брови выщипывает. И не в его безупречных зубах — триумфе стоматологии. И даже не в золотом педикюре.
Дело в львиных чертах лица. В общем ощущении. Где-то я его уже видел.
Видения собственной смерти. Кошмарные сны, в которых меня преследуют.
Когда я прыгал с крыши на крышу на Манхэттене. Когда одно и то же лицо смотрело на меня изо всех окон до самого асфальта.
Аристократическое. Красивое и печальное. Волевой подбородок. Римский нос. Белоснежные зубы. Седая грива. Хищные глаза. Лик всеведущей, мудрой смерти.
А потом — первая ночь в доме на побережье. Львиный рык, который я слышал во сне. «Джек, Джек!» То же тонкое лицо с демоническими красными глазами. «Джек! От меня не скроешься, Джек. Сдавайся».
Здесь, на палубе траулера «Лизабетта», я вижу более молодую версию того же лика смерти. Это лицо такое же красивое, такое же несомненно аристократическое, с тем же крепким подбородком и теми же изящными скулами. Но волосы не седые, а каштановые, а глаза — теплые, прозрачно-серые.
— Кто испортил мне корабль? — спрашивает Даркон. Густой бас. Вот бы кому горланить китобойную песню.
— Я за него, — говорю.
Даркон улыбается. Понимает, что на всей «Лизабетте» я один его не боюсь.
— Зачем ты это сделал?
— Потому что должны были тралить девственный риф, — отвечаю я как на духу. — Я не мог этого допустить.
Шеф пожимает плечами.
— Твои личные чувства не имеют никакого значения. Это не твой корабль. Это мой корабль.
— Корабль, конечно, ваш, — соглашаюсь я, глядя прямо в прозрачные серые глаза — А риф — нет.
Секунда молчания затягивается: Даркон обдумывает приговор. Траулер медленно вплывает в туман. Утреннее солнце меркнет, словно занавешенное вуалью. Глаза Даркона темнеют, становятся насыщенного исчерна-пурпурного цвета с кроваво-красными искрами.
Попугай на его плече неожиданно нарушает молчание. Пронзительно верещит:
— Убить собаку!
Заткнись, мухоловка!
Джиско, спокойно, спокойно.
Я когда-нибудь упоминал о том, что терпеть не могу птиц?
В первый раз слышу.
Конкретно этому пернатому кретину самое место на хорошей сковородке с картошечкой и розмарином.
— Убить собаку, — громким дребезжащим голосом повторяет попугай. — Зарезать. Зарезать. Мальчишку тоже убить, но сначала собаку.
— Что ты, Аполлон, — говорит Даркон, — речь идет о справедливом наказании. Подведите-ка мальчика вон к тому разделочному столу.
Я отбиваюсь, как зверь, но мою правую руку все-таки кладут на стол. Давят на болевые точки между костяшками, кулак разжимается, ладонь ложится на стол плашмя.
— Посмотри на меня, мальчик, — приказывает Даркон.
Гляжу на него. Он широко открывает рот.
Я сначала слышу, как команда дружно ахает, а потом уже сам вижу, что происходит. Изо рта у Даркона вырывается красно-оранжевое пламя. Жар опаляет мне лоб и волосы.
Пламя гаснет, и в руке у Даркона что-то блестит на солнце. Нож.
Даркон пригибается, пока наши лица не оказываются вровень — в шести дюймах друг от друга.
— Ты испортил мое имущество, и за это я испорчу твое, — заявляет он. — Боль за боль. Не сопротивляйся, а то будет хуже.
Я пытаюсь отбиться, защититься, вырваться из рук тех, кто меня держит. Ничего не выходит. Их слишком много.
Острое лезвие скользит по тыльной стороне моей правой ладони. Даркон доводит его до мизинца и ищет сустав. Нащупав его, Даркон нажимает на нож всем своим весом и отрезает мне половину мизинца, а я беспомощно смотрю на это с расстояния нескольких дюймов.
Слышу собственный крик. Начинаю терять сознание сначала от того, что вижу, и уже потом от внезапной жгучей боли.
Палуба качается и крутится.
