— Но что я должна делать? — спросила я у него тихонько из почтения к тишине этой ночи в часовне.
— Ничего, ma chere,
[60]
— ответил он. — Просто будьте здесь.
И я сидела, слушая собственное дыхание и те звуки, которые различимы лишь в тишине, в обычное время заглушаемые более громкими. Глухое оседание каменной кладки, потрескивание дерева и крохотных язычков пламени неугасимых свечей. Еле слышный бег какого-то неведомого маленького создания, пробегавшего из своего укрытия в дом величия.
Это было воистину место успокоения, я в душе благодарила Ансельма. Вопреки моей собственной усталости и тревоге о Джейми я постепенно расслабилась, напряжение рассудка тоже ослабело — как пружина в незаведенных часах. Как ни странно, спать мне при этом не хотелось, несмотря на поздний час и тяготы последних дней и недель. В конце концов, думалось мне, что такое дни и недели перед лицом вечности?
Красная лампада горела ровно, свет ее отражался на золоте дароносицы. Огоньки белых свечей перед статуями святого Жиля и Богоматери иногда вспыхивали ярче и трепетали, но красная лампада горела так ясно и безмятежно, словно никакая невидимая струя воздуха не смела коснуться ее пламени.
Но если здесь присутствовала вечность или просто идея вечности, то, вероятно, Ансельм прав: все возможно. И все — любовь? Я задумалась. Когда-то я любила Фрэнка — я продолжала его любить. И я любила Джейми — больше собственной жизни. Ограниченная пределами времени и плоти, я не могла удержать обоих. А в потустороннем мире? Есть ли там место, где времени больше не существует или оно останавливается? Ансельм считает так. Место, где все возможно. И ничто не нужно.
Существует ли там любовь? За пределами границ плоти и времени возможна ли любовь? Необходима ли она?
Я не ощущала движения времени и была очень удивлена внезапным появлением отца Ансельма, вышедшего из маленькой двери возле алтаря. Но ведь он сидел позади меня? Я оглянулась и увидела незнакомого мне молодого монаха, преклонившего колени у входа. Ансельм склонился очень низко у алтаря, потом подошел ко мне и кивнул на дверь.
— Вы уходили? — спросила я, когда мы покинули часовню. — А я считала, что вы не можете оставить Святое Причастие… э-э… в одиночестве.
— Но я и не оставлял, ma chere. Вы были там.
Я удержалась от желания поспорить. В конце концов, не существует официальной ипостаси бдящего у алтаря. Нужно всего лишь быть человечным, а я, надеюсь, пока что сохранила такое качество, хотя порой и забывала о нем.
У Джейми свеча еще горела, когда я проходила мимо его двери, и страницы шелестели. Я замедлила шаг, но Ансельм увлек меня за собой и довел до моей комнаты. Я остановилась возле двери, чтобы пожелать ему спокойной ночи и поблагодарить за то, что он взял меня с собой в часовню.
— Это было… отдохновенно, — попыталась я найти верное слово.
Он кивнул, глядя на меня.
— Да, мадам. Так оно и есть. Я сказал вам, что Святое Причастие не оставалось в одиночестве, когда я уходил, потому что вы были там. А вы, ma chere? Были вы в одиночестве?
Я помолчала, прежде чем ответить ему.
— Нет, не была.
Глава 39
ИСКУПЛЕНИЕ ДУШИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ
Утром я, как обычно, пошла навестить Джейми, надеясь, что он хоть что-то съел на завтрак. Неподалеку от его комнаты из ниши в стене выскользнул Мурта, преградив мне дорогу.
— В чем дело? — резко спросила я. — Что случилось?
У меня сильно забилось сердце и взмокли ладони. Страх оказался напрасным, потому что Мурта тотчас замотал головой из стороны в сторону и сказал:
— Нет, с ним все в порядке. Во всяком случае, не хуже, чем было.
С этими словами он своей легкой рукой взял меня под локоть и повел по коридору, причем я с немалым удивлением подумала, что, пожалуй, впервые он по доброй воле дотронулся до меня; ощущение легкости и одновременно силы его прикосновения напоминало о крыле пеликана.
— Так в чем же все-таки дело? — снова спросила я.
Узкое лицо Мурты хранило обычное для него бесстрастное выражение, но глаза чуть сощурились.
— Он не хочет видеть вас, — сказал он.
Я остановилась как вкопанная и вырвала у него руку.
— Почему?
Мурта замялся, словно бы выбирая подходящие слова.
— Н-ну, он просто… он решил, что вам лучше оставить его здесь и вернуться в Шотландию. Он…
Больше я не стала слушать. Оттолкнула его и кинулась к комнате Джейми. Тяжелая дверь с глухим стуком закрылась за мной. Джейми лежал, уткнувшись лицом в подушку, одетый лишь в короткую рубашку послушника. Угольная жаровня в углу наполняла комнату уютным теплом, хоть и порядком дымила.
Он резко приподнялся, когда я дотронулась до него. Глаза, еще затуманенные сном, глубоко запали. Я взяла его руку в свои, но он убрал ее прочь. С выражением полного отчаяния на лице он снова уткнулся в подушку.
Стараясь внешне ничем не проявить обуявшую меня тревогу, я поставила рядом с его постелью стул и села.
— Я не стану дотрагиваться до тебя, — спокойно сказала я, — но ты должен мне все объяснить.
Мне пришлось прождать несколько минут, пока он лежал неподвижно, сгорбив плечи. Потом он вздохнул и сел, медленно, с видимой болью спустив ноги с кровати.
— Да, — сказал он без всякого выражения и не глядя на меня. — Да, вероятно, я должен. Раньше должен был это сделать, но у меня не хватало смелости.
Голос был исполнен горьким чувством, руки безвольно опустились на колени.
— Я должен был добиться, чтобы Рэндолл убил меня, но я этого не сделал. У меня не оставалось смысла жить, но я не посмел умереть.
Голос дрогнул, и говорил он теперь так тихо, что я с трудом разбирала слова.
— И я знал, что увижу тебя в последний раз… чтобы сказать тебе… но… Клэр, любимая… о любимая моя!
Он взял подушку и прижал к себе, как бы защищаясь; опустил на нее голову, собираясь с силами.
— Когда ты оставила меня там, в Уэнтуорте, и ушла, Клэр… — заговорил он негромко и не поднимая головы, — я слушал твои шаги на каменных плитах и твердил себе, что стану думать о тебе. Вспоминать тебя, запах твоей кожи и твоих волос, прикосновение твоих губ к моим. Я хотел думать о тебе, пока дверь не отворится снова. Я решил думать о тебе наутро, когда встану у виселицы, чтобы сохранить присутствие духа. Но я решил не думать о тебе с того момента, как дверь отворится снова, и до той минуты, как меня поведут на казнь. Вообще не думать ни о чем…
Он рассказал мне, как сидел в ожидании в маленькой комнате в подземелье тюрьмы. Когда дверь отворилась, он поднял глаза, чтобы увидеть — что? Всего лишь человека, изящно сложенного, красивого и немного растрепанного, в порванной полотняной рубашке. Человек остановился у двери, прислонился к ней и смотрел на него.
