Удивительнее всего было то, что, разрыдавшись по Камилу и по памяти о прошлом, она перешла к оплакиванию самой себя, Доминика и того, что могло случиться, но не случилось. В памяти всплыли слова, сказанные в незапамятные времена Дональдом: «Вы многого не понимаете… Он одержим дьяволом, потому и ведет себя так. Где уж вам его понять…»
Теперь она знала достаточно, чтобы понять его, хотя он совершенно не понимал ее.
Она попыталась высвободиться из его сонных объятий и нечаянно привела его в чувство. Он выругался, приподнял голову и, глядя ей в лицо, прищурился.
– Что теперь? Если ты ждешь от меня извинений за случившееся сейчас и раньше, то долго же тебе придется дожидаться! – Он произнес эти слова нарочито жестко, но на сей раз она не содрогнулась, а замерла, перестав высвобождаться, у него в объятиях.
– Раньше ты никогда передо мной не извинялся. Почему я должна ждать покаяния теперь? Просто я подумала, что меня заждалась Лали, а у меня нет одежды, в которой можно было бы выйти из дому. Как ты намерен со мной поступить?
Он нахмурился. Памятный ей шрам стал еще заметнее на загорелом лице.
– Черт возьми! Знаешь ли ты, что всегда сбиваешь меня с толку?
– Нет, – ответила она непримиримо, не отводя глаз. – По-моему, ты всегда превосходно отдаешь себе отчет в том, что делаешь. У меня впечатление, что тебе совершенно все равно, кто от тебя пострадает. Возможно, у тебя есть основания так не доверять людям, проявлять жестокость, даже цинизм, использовать людей для своих целей. Но, Господи, разве обязательно было превращать в свое подобие и меня?
Она лежала в его объятиях обнаженная, совершенно беспомощная. Она умоляла, чтобы он убил ее, но вместо этого он употребил ее самым унизительным образом, каким только способен употребить женщину мужчина. Рассудок подсказывал ему, что у него есть все основания ее ненавидеть, но она одной своей беззащитностью заставляла его чувствовать себя побежденным.
Доминик был утомлен и еще не до конца трезв. В ее золотистых глазах, овале лица, очертаниях упрямого рта он усматривал сходство с Кристианом. Правдивы ли ее слова, по крайней мере о ребенке? Она определенно не годилась на роль матери; возможно, она сама об этом догадывалась, потому так и торопилась улизнуть. Он намеревался дать ей понять, что она собой представляет на самом деле – слабую, распутную женщину, легко поддающуюся обстоятельствам и бросающуюся в объятия то одного, то другого мужчины, как легкомысленный мотылек, летящий на огонь свечи. Доминик не сомневался, что Педро Ортега уже успел стать ее любовником. Он нахмурился. Педро превратился в его врага. Не он ли прислал сюда Марису? Не входит ли в их намерения использовать против него то обстоятельство, что она приходится Кристиану матерью?
Мариса наблюдала за меняющимся выражением лица Доминика. Итак, он опять не доверяет ей, по-прежнему ее ненавидит! Она отвернулась и проговорила холодно и негромко:
– Если все кончено, то отпусти меня. Или тебе все равно, если люди узнают, что ты меня сюда привозил?
Он нарочито неприятно рассмеялся:
– Так вот почему ты явилась сюда с такой готовностью, да еще одна? Наверное, сюда с минуты на минуту пожалует сам дон Педро, который обязательно проникнется мстительным чувством, как только обнаружит, что я сорвал с тебя всю одежду и надругался над тобой.
– Боже, что за мысли? Почему ты передергиваешь любые мои слова? Ты знаешь, почему я сюда явилась и почему теперь хочу обратно. Я прошу, даже умоляю тебя: отпусти меня, оставь в покое!
Мариса, тяжело дыша, попыталась было откатиться от него на край кровати, но он играючи поймал ее одной рукой и заставил замереть.
– Пожалуйста!.. – прошептала она из последних сил, уже не борясь, а лежа неподвижно. Из-под сомкнутых век выкатились крупные слезы, сделавшие ее похожей на обиженного ребенка.
Его злость была сильнее, чем диктовали обстоятельства. Какое она имеет право вести себя как мученица, подвергнувшаяся несправедливым преследованиям? Хуже всего было то, что он все равно не мог забыть восхитительного ощущения от обладания ее гибким, податливым телом, того, что он до сих пор лежал между ее разведенными в стороны ногами, а главное, прикосновения к ее шелковистой коже, равной которой он не находил ни у одной женщины. Черт бы ее побрал! Разве возможно презирать женщину и одновременно так сильно ее желать?
Боясь сойти с ума, он резко вскочил.
– В таком случае поднимайся! Я верну тебя в респектабельную часть города, – прорычал он. – Уверен, ты уже уяснила, что сам я лишен всякой респектабельности и любых предрассудков. Держи! – Порывшись в видавшем виды морском сундучке, обшитом кожей, он швырнул ей пурпурное шелковое платье.
Мариса вскрикнула дважды: сначала от неожиданности, потом от удивления.
– Откуда у тебя?.. – Она прикусила язык, поймав на себе его насмешливый взгляд.
– Откуда у меня такой наряд? Отвечу, хотя тебя это совершенно не касается. Я купил платье на пиратском аукционе в Луизиане, надеясь преподнести сюрприз своей невесте. Но раз я задолжал тебе платье, то можешь забрать его себе. Одевайся, раз ты так торопишься, и прочь с глаз моих!
Он уже начал натягивать собственную одежду, поэтому у нее не оставалось выхода: она взяла в руки роскошное мерцающее платье, которое он кинул ей с подчеркнутой небрежностью, чувствуя себя продажной женщиной, получающей плату за услуги.
Казалось, он никогда не устанет делать ей больно. Видя, как растерянно она перебирает крохотные пуговки, он нетерпеливо отбросил ее руки, развернул ее, как бессловесную куклу, и сам застегнул платье у нее на спине.
«Не надо! – хотелось крикнуть Марисе. – Сжалься надо мной, ничего больше не говори!» Но она и так превзошла предел унижений. К горлу подступила тошнота, когда он небрежно проговорил:
– Надеюсь, тебе хватает ума понять, что встреча с мальчиком – напрасный замысел. Кристиан еще совсем мал, но уже называет Джейн мамой, а она души в нем не чает. Я не хочу, чтобы он испытывал замешательство, не говоря уж о боли. Если он тебе хотя бы немного небезразличен, то ты поймешь, что так для него лучше. Он мой сын, и я несу за него ответственность. Ты вольна жить по-своему и рожать детей, если тебе заблагорассудится. Понятно?
– Да, – послушно ответила она. У нее осталось одно горячее желание – оказаться как можно дальше от него, никогда больше не видеть этих полных ненависти глаз, неизменно пронзавших ее как острые клинки.
Он подобрал с пола шаль и, видя, что она не трогается с места, словно приросла к полу, набросил тонкую материю ей на плечи. Шелковое пурпурное платье с высоким корсажем выгодно подчеркивало очертания ее фигуры и груди. Казалось, платье сшито именно на нее – у Джейн была более крупная грудь, более широкие бедра. На ней платье лопалось бы, а на Марисе сидело как влитое. Он вспомнил, какой она была в Париже и в Лондоне – с драгоценностями в волосах, в ушах, на точеной шее… Сейчас они так и просились к ее новому наряду.
