Озабоченное лицо графини де Ландри сменила физиономия Филипа. Мариса отвернулась, но он упал перед ней на колени и прижал ее холодную руку к своим губам.
– Сумеешь ли ты когда-нибудь меня простить? Пойми, я не владел собой! Я чувствовал необходимость истребить то, что сделали с тобой они, поставить собственную печать… Конечно же, мне нет прощения! Но как бы плохо ни думала обо мне ты, сам я казню себя еще безжалостнее. Все это кажется мне теперь кошмаром…
– Мне тоже, – с трудом проговорила она, недоумевая, почему ей так больно шевелиться. Вспомнив, она в ужасе зажмурилась. Она не находила сил ненавидеть Филипа, воля которого была сломлена точно так же, как ее. Ему по крайней мере хватило верности и прямодушия, чтобы не отвернуться от нее. Постепенно приходя в себя, Мариса во все больших подробностях вспоминала то, что слышала вперемежку с грубыми оскорблениями и еще более грубым надругательством над ее телом. Видимо, то был бесчеловечный способ предостеречь ее. Она с содроганием задавалась вопросом, не принадлежало ли поставленное на ее бедро клеймо тому самому Убийце, обычно оставлявшему свою метку только на умерщвленных жертвах…
Она постепенно выздоравливала. Одновременно рана на бедре превращалась в миниатюрную лилию. Ее можно было увидеть только в том случае, если она широко раздвигала ноги, но и тогда она выглядела всего лишь как багровый шрам не больше родинки. Только возлюбленный, если таковому было суждено у нее появиться, мог бы обнаружить клеймо и задуматься над его происхождением. От этой мысли Мариса зарыдала, полная стыда и ярости. Кто-то натравил на нее этих озверевших негодяев; теперь она знала, что слежка за ней не плод ее распаленного воображения. О ней либо знают все, либо всерьез подозревают – но кто эти люди? Она припомнила надутого красавчика шевалье с его предостережениями, а также остальных знакомых. Возможно, виновник ее страданий – граф ди Чиаро, разгневанный тем, что она отказалась ему повиноваться? Или противная сторона, всерьез ее заподозрившая? Попытки разобраться во всем этом сводили ее с ума; тетушка умоляла ее попытаться обо всем забыть и уверяла, что отныне ее страдания закончились навсегда. Однако Мариса не могла сладить с приступами рыданий, во время которых она корчилась, как от физической боли; отрыдав положенное, она ощутила у себя внутри ледяную пустоту, которую уже не могли пронять никакие чувства, даже страх.
Посторонним было сказано, что по дороге в Бат она простудилась. Когда ожог на бедре затянулся, она поднялась с постели и проявила интерес к нарядам, которые заранее отправила в Бат, уделила внимание прическе и драгоценностям, которые станет надевать по разным случаям.
То, что с ней в действительности стряслось, оставалось тайной, в которую был полностью посвящен только Филип и отчасти тетка. По здравом размышлении она решила, что несправедливо обвинять его за содеянное. Ведь он проявил честность, сознавшись в своей слабости и вине, и не пытался ее избегать – напротив, усердно играл роль влюбленного ухажера.
Он клялся в серьезности своих чувств, однако это более не имело значения. Он стал третьим мужчиной в ее жизни, после мужа и негодяя-ирландца со сладким голосом, однако она была вынуждена признать, что он всего лишь взял то, что она и так решила ему предложить. Герцог останется доволен. Филипу не придется объяснять, что за уродливый шрам нарушает пленительные смугло-золотистые бедра.
Пребывание в Бате было отмечено только приемами и раутами, которые она посещала в сопровождении Филипа, а также одним-единственным выходом, когда она явилась вместе с теткой вкушать целебную воду.
Одновременно с ними в Бате находился принц Уэльский, однако он был занят миссис Фитцгерберт; ходили упорные слухи, будто он тайно обвенчался с ней по католическому обряду. Все присутствовали на устроенном им званом ужине, после которого Мариса позволила Филипу проводить ее домой, так как тетушка задержалась, повстречав старого обожателя. По пути они заехали к Синклеру. Заставив себя ни о чем не думать, она разделась перед ярко полыхающим камином и отдалась ему на пушистом ярком ковре. На сей раз Филип не столкнулся с былыми трудностями.
Он привез ее домой еще до возвращения тетушки. На следующий день Мариса спала допоздна. Проснувшись, она получила от постнолицей горничной записку, переданную Филипом, в которой говорилось о срочном вызове в Корнуолл из-за резкого ухудшения здоровья дяди.
– Нам бы тоже следовало вернуться в Лондон, дорогая, – ворчливо объявила Эдме, сжимая тонкими белыми пальцами виски. – Буквально все разъезжаются: принц дал понять, что нуждается в уединении!
На сей раз путешествие совершалось не тайком, а с надежным эскортом, и часть пути, пролегавшая через злополучную пустошь Ханслоу, была преодолена в дневное время, под ярким солнцем. Прежде чем покинуть карету, графиня де Ландри, привыкшая на все взирать весьма трезво, прошептала племяннице на ухо:
– Вообрази только, дорогая! Вполне возможно, ты скоро станешь герцогиней. Представляю, как все станут кусать локти!
Смертельно уставшая Мариса отозвалась на восторженность тетки вымученной улыбкой. Даже Симмонс зевала от утомления; миссис Уиллоуби и подавно похрапывала, приоткрыв рот. Мариса не могла сейчас помышлять ни о чем ином, кроме чашки горячего шоколада и теплой постели.
По обеим сторонам массивной двери дома пылали светильники, почти в каждом окне горел свет. Это означало, что здесь уже получили ее письмо, отправленное в последнюю минуту, и успели подготовиться к ее приезду. Но зачем столько света? Едва Симмонс дернула за шнурок колокольчика, как дверь широко распахнулась. Им навстречу вышел Денверс. Вид его был высокомерен. Лишь узнав хозяйку, он спохватился:
– Миледи! Прошу прощения, мы не знали…
Миссис Уиллоуби, отчаянно зевая, поплелась следом за Марисой и горничной в ярко освещенный холл и взяла на себя смелость недовольно бросить:
– Как понимать эту иллюминацию? Вы наверняка получили наше письмо, но из этого еще не следует…
Физиономия дворецкого сделалась отсутствующей. Он повторил:
– Мы не ждали вас так рано, миледи.
Мариса, не очень хорошо соображая от усталости, готова была заключить, что угодила в чужой дом или выжила из ума. В следующую секунду до нее донесся знакомый голос: из комнаты, выходящей в холл, выбежала элегантная молодая женщина.
– Мариса, моя дорогая! Какой изумительный сюрприз! Подумать только! А мы-то думали, что ты пробудешь в Бате еще не меньше двух недель! Почему ты никому не сообщила, что приезжаешь? Ты себе не представляешь, как мы по тебе соскучились. Какая скрытность! Могла бы сказать правду по крайней мере мне. Наверное, мне следовало бы сожалеть, что ты вернулась…
У Марисы шла кругом голова. Ей казалось, что все это сон. Тем не менее до нее доносились музыка, взрывы смеха, громкие голоса. Что происходит? Почему Салли чувствует здесь себя как дома и приветствует ее словно хозяйка? Даже миссис Уиллоуби разинула от изумления рот, не говоря ни слова. Симмонс, державшая в обеих руках объемистую коробку, негодующе осведомилась у Денверса, куда подевались все лакеи.
