Словно угадав его зловещие мысли, Мариса подняла голову, и он помимо воли обратил внимание на сияние в ее глазах. Какое лицемерие! Его негодование было тем более сильным, что он не забыл, что в свое время – правда, совсем недолго – его отношение к ней было другим.
Мариса не могла прочесть его мысли, а только видела суровое выражение его лица и чувствовала на себе его тяжелый взгляд. Ей было боязно встречаться с ним глазами, однако она сердито одернула себя: какие могут быть страхи, разве осталось что-нибудь, чего бы он еще над ней не совершил? Она отбросила все воспоминания и сосредоточилась на одном: ее долг перед самой собой – завоевать свободу.
Его молчание не предвещало ничего хорошего. Как понять горькие обвинения, которые он бросал ей в лицо? Одновременно у нее не выходили из головы загадочные слова графа ди Чиаро. Однако, заставив себя бесстрашно встретить его взгляд, она вспомнила, что перед ней непримиримый враг, единственный человек на свете, для ненависти к которому у нее есть веские причины.
– Кажется, мое присутствие тебя не радует, – сказала она нарочито безразличным голосом, негодуя за его бесстыдный, раздевающий взгляд. – Я отсидела ногу, но уже могу встать. Если не возражаешь, я уйду к себе. Оставайся один.
Он протянул руку, и она невольно отпрянула. Он с усмешкой схватил ее за руку и рывком поставил на ноги.
– Ты считаешь меня злобным? С чего бы тебе так говорить, маленькая чертовка? Я старался и стараюсь ни в чем тебе не мешать. По сути дела, сейчас мы впервые за долгое время уединились. В последний раз ты называла меня не иначе, как милорд, была холодна как лед и страшно сердита, что, однако, не помешало тебе в конце концов уступить мне. Наверное, ты взяла это за правило?
Она ахнула словно от удара и воинственно откинула голову.
– Тогда я еще не до конца разобралась, что вы собой представляете, милорд. Я еще сохраняла наивность. На сей раз вы не сумеете так легко меня одурачить своей хитрой и жестокой игрой, как вы сами это называете.
– Я называю это игрой? Боже, мадам, сколько же можно лицемерить? Вы сами спланировали игру, сами в нее меня вовлекли и считали, что одержали победу.
Она не оставляла попыток вырваться, но он все сильнее сжимал ей руку, грозя раздробить тонкие косточки ее кисти. При этом рана в правой руке причиняла ему мучительную боль, и его уже трясло как в лихорадке. Ему следовало не удерживать ее, а выгнать вон, но она раздразнила его, и он был полон решимости до конца разобраться с этой двуличной негодницей. Сколько можно разыгрывать оскорбленную невинность?
Она стиснула зубы от боли, которую он ей причинял, смертельно побледнела и прекратила сопротивление, но только чтобы возобновить его спустя несколько секунд с новой силой. Зачем она так упрямится? Зачем вообще сюда пожаловала?
– Я бы меньше тебя презирал, если бы ты не была такой бесчестной, – проскрежетал он. – Я потерял бдительность и позволил опутать себя узами брака, но потом, в тюрьме, куда меня бросили подручные твоего приятеля Фуше, у меня было достаточно времени хорошо поразмыслить. Тебе следовало заранее меня предупредить, что мне уготована роль супруга-рогоносца!
Боль в кисти стала настолько нестерпимой, что она была близка к обмороку. Его слова доносились до нее откуда-то издалека. Она принялась колотить и до крови царапать его свободной рукой.
– Прекрати! Сумасшедший! Я не… – Она в отчаянии осыпала его градом ударов, удивляясь, почему он не пытается поймать ее за другую руку. Еще секунда – и он вернул ей свободу. Она попятилась и натолкнулась на стол. Кисть, которую он так сильно сжимал, была готова отвалиться.
Она смотрела на него сквозь пелену слез. Он был так бледен, что царапины, которые она оставила у него на лице, выделялись кроваво-красными рубцами. Он оперся плечом о стену у камина и молча стиснул зубы. Ее рыдания постепенно прекратились. Тогда он тихо и насмешливо произнес:
– Почему ты не уходишь? Беги! Холодный компресс избавит тебя от боли в руке. Можешь вписать это в перечень гадостей, которые я тебе сделал. В следующий раз думайте, прежде чем спать где попало, виконтесса.
Он чувствовал, как по руке течет кровь: сопротивляясь, она потревожила рваную ножевую рану, которую он до того кое-как перевязал. Уж лучше бы она побыстрее оставила его одного. Ему требовалось побыстрее лечь, иначе у него подкосятся ноги от подступившей тошнотворной слабости.
Он закрыл глаза. Когда он снова приподнял веки, она все еще стояла перед ним, тараща на него глаза и держась рукой за распухшее запястье. Черт бы ее побрал! Как поступить, чтобы ее прогнать?
Он схватил с каминной полки бутылку и припал к ней губами. Когда он вернул ее на место, она опустела наполовину. Наслаждаясь распространившимся по телу теплом, он произнес с нарочитой грубостью:
– Если ты не уйдешь, я раздену тебя догола и овладею тобой на полу перед камином, как последней шлюхой. В этом не будет ни капли любви.
– Ее между нами никогда не было, – ответила она шепотом. – Только твоя похоть и моя неопытность. Теперь чувство появилось, и зовется оно ненавистью. Мне не важно, что ты обо мне думаешь. Достаточно того, что я сама думаю о тебе. Теперь я благодарю Бога за то, что Он забрал у меня твое дитя: напоминания о тебе мне не нужны!
Если ее слова и ранили его, то он поспешил скрыть это, всего лишь сверкнув глазами. Придя в себя, он ответил с оскорбительным безразличием:
– В таком случае тебе вряд ли понадобятся новые напоминания того же рода. Хотя, возможно, кто-то из твоих новых любовников уже восполнил этот пробел. Чего же вам тогда от меня нужно, мадам? Еще уголька для разжигания ненависти?
– Того, что у меня есть, вполне достаточно! – бросила она напоследок, подбирая юбки и устремляясь к двери. Ее настиг его смех.
– Золушка оставила во дворце обе туфельки!
Глава 29
На нее упали туфельки: одна попала по лицу, другая по груди. Она пробудилась от глубокого сна. Под влиянием снотворного ей снились жуткие чудовища и безжалостные убийцы, гнавшиеся за ней по темным коридорам, где эхом разносились ее истошные крики…
Теперь у нее не было сил ни крикнуть, ни удивиться его появлению в ее спальне после того, что между ними произошло. В комнате горел камин, и она сбросила от жары одеяло; ночная рубашка не позволяла ей как следует сопротивляться. Вскоре она оставила попытки защитить себя.
Тонкая ткань лопнула, как только он рванул ее. Он накрыл ее обнаженное тело своим.
– В этом нет ни капли любви, – прохрипел он жестокие слова, прозвучавшие недавно в кабинете, прикасаясь губами к ее шее. – Не знаю, почему мне так нужно твое тело, ветреная изменница-цыганка.
Веки Марисы казались такими же тяжелыми, как руки и ноги; с трудом приоткрыв глаза, она увидела игру огня на его бронзовой коже и окровавленный бинт на предплечье. Она невольно пошевелилась, и он задвигался вместе с ней, проникая в нее и накрывая ртом ее рот, не давая проронить ни слова.
