По лестнице спускался Джозеф.
— Уже половина одиннадцатого, — сказал он.
— Может, позвонить в полицию? — предложила Руфь.
Джозеф бросил на нее свирепый взгляд:
— Что? Какая полиция? Зачем? Глупости! Анна, во что он был одет?
Она представила утро, Эрика на кухне. Прошло несколько веков.
— По-моему, в клетчатую рубашку. Точно не помню.
— По радио объявили, что с шести часов температура понизилась на двадцать градусов, — сказал Джозеф.
Анна промолчала. Четыре раза пробежала глазами одну и ту же фразу и, так и не вникнув, закрыла книгу. Джозеф готовил чай. Вот свистнул закипевший чайник, вот щелкнула дверца шкафчика. Руфь сидела молча — Руфь, которая вообще живет, не закрывая рта.
Начался ливень. Без предупреждения, без первых робких капель. Налетел разом, словно смерч или шквал. Вошел Джозеф.
— Дождь, — сказал он, возвысив голос над рвавшейся в окна стихией.
— Я знаю.
Взгляды их встретились.
— На этот раз я задам ему хорошую трепку! — прокричал Джозеф. — Он у меня попомнит! Нельзя все спускать. Ребенок должен знать, что можно, а что нельзя.
В дверь позвонили. Звонок звонил, не переставая, словно кто-то облокотился на кнопку.
— Господи! — воскликнул Джозеф и побежал открывать.
В лицо ему ударили мокрый, леденящий ветер и резкие колеблющиеся пучки света от двух карманных фонарей. Двое полицейских стояли позади Эрика и огромного мокрого пса. Все вошли в дом.
— Ваш мальчик?
— Боже Всевышний! — запричитала Руфь. — Где же ты был? До смерти всех перепугал, и Нану, и дедушку. Постыдился бы…
— Потише, леди, успокойтесь. — Полицейский повернулся к Джозефу: — Вы его дед? Мальчик голосовал на шоссе, в сторону Бостона. Но говорит, что хотел ехать куда-то на северо-запад… Как это место называется? А, парень?
— Брюерстон, — сказал Эрик. — Я там живу. Я хочу домой.
Весь дрожит. Совсем маленький, неожиданно щуплый, в штормовке с чужого плеча.
— Не понимаю, — растерялся Джозеф. — Ты хотел убежать?
Эрик стоял, не поднимая глаз.
— Похоже на то, — отозвался полицейский. — Хорошо, мы вовремя подоспели. Его там один гад уже подвез. — Он взглянул на Анну и Руфь: — Извращенец какой-то, вы уж простите… К счастью, мальчишка удрал от него на светофоре. И собака его, должно быть, в обиду не дала.
На лбу у Джозефа вздулись вены.
— Эрик, почему? Почему ты это сделал? Ты должен мне ответить! Мы ведь так хорошо с тобой обращались. Эрик, скажи, почему ты убежал от нас?
Эрик поднял глаза.
— Потому что я все тут ненавижу.
— Ох уж эти пацаны, — вздохнул полицейский. — Не переживайте вы так, мистер Фридман. Выпороть его надо хорошенько, как нас в детстве пороли. Сразу мозги на место встанут, вы уж поверьте. Только не сегодня. Отложите чуток. Малец устал и напуган до смерти. — Он повернулся к Эрику и с грубоватой нежностью произнес: — Тебе, друг, крупно повезло в этаком доме расти. Я бы с тобой с радостью поменялся. И попомни: ты сегодня едва ноги унес. Могло кончиться большой бедой. Слышишь?
Он надел мокрую фуражку… Полицейских благодарили, предлагали им деньги, те отказывались.
— Ну хоть чаю выпейте! Или кофе?
— Нет, миссис, спасибо. Вы лучше пацаном займитесь. А ты деда слушайся. Понял, друг?
Дверь захлопнулась. Настала тишина. С мокрых тонких брюк Эрика, с клетчатой рубашки на пол натекла лужа.
— Эрик, скажи, — прошептала Анна, — скажи мне, что случилось?
— Я тут все ненавижу! Ненавижу этот дом! Вы не имели права увозить меня из дома! Я туда вернусь. Опять убегу. Не удержите…
— Что за глупости?! — вскипел Джозеф. — Твой дом здесь. И идти тебе некуда. Ты же знаешь, что, кроме нас, о тебе никто не позаботится…
— Джозеф! Замолчи! — приказала Анна. — Эрик, поговорим обо всем завтра. А сегодня ехать уже поздно, и в такую погоду все равно машину не поймаешь.
Он покачнулся, ухватился за спинку стула.
— Пойдем, пойдем наверх, а утром вместе решим, что делать. — Анна обняла его и повела к лестнице. Он едва передвигал ноги и поднимался, держась за перила.
— Я согрею супу, — шепотом сказала Руфь.
Джозеф поднялся следом за ними и направился к комнате Эрика.
— Нет! Уходите! Оставьте меня в покое. Я вас всех ненавижу!
Дверь захлопнулась у них перед носом.
— Не понимаю, — повторил Джозеф. — Он был такой жизнерадостный, покладистый. Мы собирались купить сегодня вратарский шлем…
На прошлой неделе Анне показалось, что Эрик дрожит, но Джозеф поднял ее на смех. Сейчас она не стала напоминать об этом.
Руфь с чашкой горячего супа тоже поднялась наверх и остановилась рядом с ними перед вызывающе закрытой дверью.
— Не знаю, что делать, — шепнула ей Анна.
— Смешно, ей-Богу! — воскликнул Джозеф. — Трое взрослых боятся войти к сопливому мальчишке!
Он распахнул дверь. Мокрые рубашка с брюками валялись на полу. Эрик, в трусах и в майке, заплаканный, ничком лежал на кровати. Джозеф положил руку ему на плечо:
— Ну зачем, зачем реветь-то? Такой большой мальчик, чемпион по баскетболу, футболу…
— Джозеф, выйди отсюда, — резко сказала Анна. Говорит с Эриком, точно с несмышленышем, который заигрался и наложил в штаны! Неужели забыл, как он сам плакал, как мы стояли, вцепившись друг в друга, и плакали, когда отец этого мальчика…
— Что ты сказала?
— Я сказала: выйди отсюда.
— Что ты такое говоришь? Вот Руфь, она согрела суп…
— Лучшая помощь сейчас — уйти. Нет, вот что, подай-ка мне прежде плед из платяного шкафа, толстый синий плед, с верхней полки.
Она укрыла Эрика, притворила поплотнее дверь и села на край кровати.
— Теперь плачь, — скомандовала она. — Видит Бог, у тебя довольно причин. Надо выплакать все. Плачь погромче, никто не услышит.
На миг открылось его смятенное, зареванное лицо, потом голова нырнула под плед, и кровать заходила ходуном от рыданий. Горе наконец выплеснулось, он рыдал в голос, прерывисто, не успевая вздохнуть, разрывая тишину, разрывая сердце.
Что может он думать о мире, в котором его близкие всегда умирают? Он дважды, уже дважды лишился семьи и дома. Вдруг он боится, что мы с Джозефом тоже умрем? И думает, куда он тогда денется? Может, надо поговорить с ним об этом? Не сегодня, конечно, только не сегодня.
Совсем еще ребенок. Мы-то думаем: высокий, умный, говорит рассудительно и красиво, так, значит, справится со своим горем в одиночку? Мы и сами, взрослые, едва справляемся, где уж ему? Одна нога торчит из-под сбившегося пледа, рука закинута за голову. Тощая детская рука, а ладонь большая, мужская. И голос ломкий: то басит, то срывается на писк. И первый пушок на щеках — такой маленький, такой долгожданный. Как внимательно он рассматривает по утрам свои щеки и подбородок. Мори в этом возрасте завел карманное зеркальце и каждое утро первым делом подскакивал к окну.
