Химия!
В глазах Пола столько ласки.
— Ты по-прежнему светишься изнутри. Еще молоденькой девушкой ты излучала удивительный мягкий свет. И он, несмотря на все испытания, не погас.
У нее защемило сердце.
— Я так долго — всю жизнь! — живу, точно распиленная надвое. Как же мне хочется быть целой!
Дали звонок на последний акт. Люди заспешили в зал, едва не задевая их в узком проходе.
Пол схватил ее за руку:
— Анна, я понимаю! Я не стану терзать тебя, твою семью. Не причиню боли ни Джозефу, ни Айрис. Ты веришь, что я не причиню боли собственной дочери? Но нам с тобой необходимо увидеться снова.
— Давай сходим в ресторан.
— Когда и…
Две необъятных размеров дамы в далеко не вечерних платьях и облезлых мехах радостно заверещали:
— Ой! Анна! Мы тебя обыскались! Скорее! Сейчас поднимут занавес!
И увели ее, беспомощную, не успевшую ни условиться, ни проститься.
Пол в диком порыве шагнул было следом, но одумался. И, обреченно пожав плечами, быстро ушел.
Толпа спешащих по домам зрительниц вынесла Анну на улицу. Как и условились, ее ждал Джозеф.
— Пойдем, машина за углом. Ты довольна?
— Очень. Я вообще люблю «Аиду».
Машина свернула к северу и выехала из города. На западе заходящее солнце пробило бреши в суровом зимнем небе, меж облаков мелькали лилово-жемчужные и бирюзовые разводы.
— Чудесный закат, — сказала Анна. — И дни снова становятся длиннее.
— Угу.
Джозеф сегодня молчалив. Наверное, у него был трудный день. Молчит? Тем лучше: ей не придется напрягаться и поддерживать разговор. Разобраться бы в себе, в сумятице собственных чувств. Последние год-два, когда стало уже очевидно, что у Айрис сложилась удачная семья и подрастают славные здоровые дети, у Анны стало полегче на душе. А с долгожданным облегчением пришел и покой. Иногда целыми неделями ей удавалось не вспоминать, не думать… Но теперь покой снова нарушен.
Тело горит огнем. Нет, тела нет вовсе: вся она точно клубок обнаженных, трепещущих нервов. Она расстегнула и откинула пальто, обнажив плечи.
— Что такое? Лето в феврале?
— Платье очень жаркое. Рассчитано на зиму в Лапландии, а не в Нью-Йорке.
Он ничего не ответил. Лишь немного спустя, заметив, что она приклонила голову на спинку сиденья, спросил:
— Тебе нездоровится?
— Голова болит. Посижу, пожалуй, с закрытыми глазами.
Неподалеку от дома Джозеф опять заговорил:
— Театр нынче ломился от публики. Всё ваши дамочки?
— Да, целый зал женщин. И два с половиной старичка, вроде мужа Хейзл Барбер. Пенсионеры.
— Ты, верно, встретила знакомых, которых не видела тысячу лет.
— Еще бы. В опере всегда кого-нибудь встретишь. — Вопросы, а особенно голос Джозефа встревожили Анну. Она открыла глаза и, притворившись, что натягивает пальто на плечи, искоса взглянула на мужа. Но он смотрел на дорогу с самым обычным выражением лица.
В спальне она сразу бросилась к шкафу — переодеться в платье потоньше. Внутри по-прежнему полыхал жар. К двери приближался Джозеф: он поднимался по лестнице, впечатывая в ступени каждый шаг. Ничего хорошего это не предвещало. Наконец он вошел и плотно закрыл за собой дверь.
— Вот что, Анна. Я ждал всю дорогу. Я предоставил тебе все возможности признаться. Но ты предпочла умолчать.
Так. Надо удивиться.
— Господи! Ты о чем?
— Актриса ты прекрасная, но не надейся — не поможет. Потому что я там был. Я приехал рано, еще до последнего антракта, и все видел.
— Что все? Может, хоть объяснишь, о чем речь?
— Анна, прекрати! Я не вчера родился. Ты проговорила с ним целых пятнадцать минут.
— Ах, вот ты о чем! — воскликнула она с притворным облегчением. — Ну да, я повстречала у фонтана Пола Вернера. И что в этом особенного?
— Не просто повстречала! Ты беседовала с ним пятнадцать минут о чем-то очень важном! И не пытайся…
Так. Спокойно. Переходи в наступление. Это лучшая защита.
— А ты-то что делал? Стоял с секундомером? Шпионил, вместо того чтобы подойти и поздороваться, как все порядочные мужья?
— Все порядочные мужья на моем месте тоже понаблюдали бы за своими женами. С немалым интересом! Анна, он пришел туда специально, чтобы увидеть тебя! Он знал, что ты будешь в театре, потому что — я теперь вспомнил! — я сам об этом говорил.
— Нарочно говорил? Чтобы заманить меня в ловушку?
— Как у тебя язык повернулся? Что за грязные подозрения?
— А откуда у тебя грязные подозрения?
— Не заставляй меня оправдываться! Номер не пройдет. Он пришел с тобой повидаться — это раз. Ты соврала мне — это два! Вот они, голые факты. Выводы очевидны.
— Я не врала! Я просто не подумала, что об этом стоит упоминать.
— Почему?
— Почему?.. — Она запнулась. — Потому что это ничего не значащая встреча. Самая обыкновенная. Я же не показываю тебе по вечерам список людей, которых мне случилось встретить за день.
— «Случилось встретить»! — передразнил Джозеф. — Хорошенький случай! Ты, наверное, встречаешь Пола Вернера каждый день, как почтальона или разносчика молока. Кто я, по-твоему? Осел, да? Хотя… погоди, — медленно проговорил он. — Может быть, ты действительно встречаешь его каждый день? И ничего необычного в этом нет?
— Какая чудовищная глупость! Ты что, не в своем уме?
— Нет, в своем! И мыслю вполне четко. И желаю знать, зачем он приходил и о чем вы говорили? Ну? Я жду.
Она много раз наблюдала вспышки его гнева по самым разным поводам: из-за детей, из-за бытовых мелочей. Но ни разу не видела такой холодной, глухой ярости. Надо сосредоточиться, собраться с мыслями. На карту поставлено все.
— О чем мы говорили? Дай-ка припомню… Об опере, разумеется. О молодом теноре. Потом он, как всякий воспитанный человек, справлялся о здоровье моих домашних… Да ни о чем серьезном, если разобраться.
Джозеф изо всей силы треснул вечерней газетой по спинке стула.
— Нет! Так дело не пойдет! Он схватил тебя за руку! Ты вырвалась! Я все видел! Я видел твое лицо, когда ты уходила в зал. И его лицо тоже. Так о новом теноре не разговаривают. Анна, чего он хотел от тебя? Отвечай, чего он хотел?!
Она опустила голову. Перед глазами все плыло, будто она вот-вот потеряет сознание.
— Мне плохо, — пробормотала она.
— Если плохо — сядь. Или ложись в постель. Но ты все равно ответишь, не отвертишься.
