Он вглядывался в лица. В последнее время он уже может на них смотреть. Потом, выдвинув из рамки мамину карточку, он вынул ту, что была спрятана под ней, ту фотографию, на которую так и не смог, не нашел в себе сил взглянуть ни разу за все эти годы.
Она смотрит прямо на него. С улыбкой? Без улыбки? Трудно сказать. Уголки ее рта всегда чуть приподняты. А вот глаза улыбаются. Да-да, улыбаются. Или это тоже обман, причуда природы, поселившей в этих глазах радость навсегда и вопреки всему? Даже когда она хмурилась и сердилась, глаза все равно смеялись. Светло-карие, с прозеленью. Кошачьи глаза. У нее на коленях сын, с тряпичным мячиком в руках. Он помнит, как покупал этот пятнистый легкий мячик. В магазине на Грабен. Фрицель закатил его однажды под диван, и пришлось диван отодвигать… Одна ножка поджата, другая свисает, а на ней… Тео пригляделся. Да-да, вон ямочка на мягкой, круглой младенческой коленке.
Лизл, любимая моя Лизл, что плохого ты сделала? Кому? А я-то думал, ты умерла быстро, не мучаясь. Господи, как же ты смогла так долго прожить?
Дверь спальни открылась, на фотографию упал свет из коридора. Айрис подошла неслышно; встала рядом и долго, очень долго рассматривала фотографию. Тео заметил в ее глазах страх. Словно она поняла: что-то в их жизни изменилось. И что-то еще изменится. Ему стало жаль ее. Нелепо — жалеть Айрис. Ведь она жива!
— Бедняга Франц, — произнес он. — Я так ругался.
— Ничего. Он не обиделся, — ответила она тихонько.
Он заплакал. Она притянула его голову себе на плечо, обняла и стояла молча. И все понимала.
38
Тео предался скорби. Искаженная отчаяньем душа его застыла, равнодушная ко всему вокруг. Айрис сострадала ему, скорбела с ним вместе, но через полгода ее силы почти иссякли.
В тот вечер, когда они простились с Францем Брюннером на углу Пятьдесят седьмой улицы, она предложила повести машину, но Тео, не ответив, сел за руль и резко рванул с места. Крепко сжатый рот его походил на шрам — нет, на открытую рану! Они вполне могли разбиться и вовсе не доехать до дома. Но Айрис боялась другого. Вдруг с Тео произошло необратимое? Наверняка! Да и как может быть иначе?
Семья сплотилась вокруг Тео, протянула ему любящие руки. На следующий день, прямо с утра, пришел папа и молча обнял зятя. Мама, как всегда, дала волю слезам: она заново оплакивала погибшего брата и его близких.
— Какая была прелестная девочка! — сказала она, когда Тео вышел из комнаты. — Прямо стоит перед глазами: в саду, возле дома Эли. С бархатным обручем на белокурых волосах. Как Алиса в Стране чудес. — И вдруг без всякой связи, но с тем же безотчетным ужасом добавила: — Я видела, как насиловали девушку. Давно, еще в Польше.
— Ты никогда мне не рассказывала! — воскликнул папа.
— Такие воспоминания хочется похоронить.
Эрик, прежде не знавший истории семьи, был потрясен. Разумеется, о фашистских зверствах он слышал, но отчего-то они всегда казались ему преувеличенными, ненастоящими. Словно из страшной сказки.
Тео не пропустил ни единого рабочего дня. Поначалу Айрис очень за него боялась. Она не взялась бы объяснить свои страхи, но они мучили ее неотступно, и она под разными предлогами звонила в больницу несколько раз на дню. К телефону его не звала, просто исподволь выясняла у секретарши, все ли нормально, и с облегчением клала трубку.
Когда бы она ни проснулась, он не спал. Иногда она слышала сдавленные, приглушенные всхлипы. Но та, первая, ночь осталась в прошлом. Теперь он не хотел ни жалости, ни сочувствия.
«У меня насморк», — говорил он, и от этого неуклюжего, детского оправдания щемило сердце.
Он стал необычайно мягок с детьми. «Стив, ты уверен, что вымыл руки? Джимми, сначала допей молоко, а потом получишь сладкое». Даже эти, самые обыденные слова он произносил теперь удивительно нежно.
Однажды она застала их в гостиной: Лора на коленях у отца, мальчики по бокам. Он обнял всех троих, словно пытался оградить, уберечь от напастей. И у него было такое лицо!.. Разом и решительное, почти отчаянное, и обреченное. Трагическое лицо. Она тихо окликнула его. Тео вздрогнул, но очнулся не сразу. Пришлось повторить его имя несколько раз, прежде чем, поморгав и тряхнув головой, он вернулся из далекой, неведомой дали.
Теперь каждый вечер, когда Айрис принимала душ, он доставал фотографию Лизл и мальчика. Ванная примыкала к спальне, и Айрис слышала, как он выдвигает и — долгие, долгие минуты спустя — снова задвигает ящик. Иногда он вынимал карточку даже чаще, а заслышав шаги Айрис, мгновенно прятал. Но она все равно знала, безошибочно знала: он был только что не здесь и не с ней. И вот однажды вместо сострадания ее захлестнуло глухое, бессильное раздражение. Скоро он совсем сотрет снимок, смотреть не на что будет! Тут же устыдившись собственных мыслей, она покаянно и совершенно искренне попросила Бога снять с Тео этот страшный, невыносимый груз и переложить на ее плечи.
Она очень тревожилась за Тео. Сколько может длиться эта скорбная вахта? Сколько выдержит это многострадальное сердце? Ведь он еще и оперирует! И жену с тремя детьми кормит…
Как жесток мир! Как мучает он самых добрых и лучших!
Когда же сострадание и жалость уступили место обиде? Айрис не взялась бы ответить точно. Месяца через три-четыре? Чуть раньше или чуть позже? Не в этом суть. Просто однажды она поняла, что не в силах больше гасить раздражение и скрывать обиду. Может, в тот день, когда ей позвонила одна из секретарш Тео? Как, каким непостижимым образом они узнали? Но — узнали!
«Мы недавно услышали, что произошло с женой доктора, — сказал женский голос. — Такой ужас! В двадцатом веке! Невероятно! Мы все ему безмерно сочувствуем и, поверьте, очень стараемся облегчить ему жизнь здесь, на работе». Айрис учтиво поблагодарила и повесила трубку. Что произошло с женой доктора. Да, ужас. Да, невероятно. Но теперь я — его жена. И я жива, я рядом, я дома. Сколько же он намерен носить этот траур? Вокруг него все ходят на цыпочках: и родители, и Эрик, и немногие друзья, которых посвятили в семейную тайну. Ходят на цыпочках, говорят приглушенно. В доме траур.
Ложится он теперь очень поздно. Что ж, она понимает: ему трудно уснуть. Поначалу она тоже пыталась высиживать с ним вместе, но глаза слипались, голова клонилась, и Тео отсылал ее спать, обещая, что скоро придет.
Однажды ночью она спустилась посмотреть, что он делает. Он просто сидел, сидел в кресле, уставившись в никуда. Потом встал, подошел к роялю. И заиграл: тихонько, чтобы никого не разбудить. И так — ночь за ночью. Звуки шопеновских ноктюрнов долетали до спальни, шептали и плакали о летних садах, любви и звездах.
Она лежала и слушала. Как-то раз, приподнявшись на локте, взглянула на светящийся циферблат. Половина второго. Она лежит здесь уже два часа, а ее муж затерян в ином времени и месте. С другой женщиной.
Наконец Тео поднялся в спальню и, увидев, что Айрис не спит, шагнул к ней, ожидая — как обычно — горячей, жадной готовности. Но гордость — оскорбленная, униженная — не уступала ее собственным желаниям. А вдруг он никогда не хотел ее, никогда не думал о ней? Она отдавалась ему так безоглядно, так страстно, а он в это время думал о…
