— Дай-ка нож. — Эрик забрал у Авраама нож и приставил его к шее араба. Парень отшатнулся, всхрапнув от ужаса и дико вращая глазами. — Йигель, скажи ему: если он не ответит, я вспорю ему брюхо, как он вспорол собаке. А может, и… Эзре. Переводи.
Йигель заговорил по-арабски. Парень что-то пробормотал, и Йигель перевел:
— Четверо.
— Только перед детской их пять или шесть! Да еще на крыше! Скажи, пусть не врет! — потребовал Эрик.
— Говорит — пять. Себя забыл посчитать.
Эрик чиркнул ножом по плечу араба. Тот завопил. Эрик отнял окровавленный нож.
— Отвечай! — крикнул он. — Отвечай или я перережу тебе горло!
Араб задрожал, что-то сказал, и Йигель перевел:
— Говорит — на крыше двое. Сколько у детской, он не знает. Остальные погибли.
— Ладно. Свяжите его, — приказал Эрик и сам удивился: Авраам и Йигель повиновались без слов.
— Алон-начальник! Чего ты ждешь? Чтобы мы подожгли детскую?
— Вам это так не пройдет! — крикнул в ответ Авраам.
Господи, где же они, где Бен с Максом? И если они каким-то чудом прорвались к дороге, как скоро можно ждать помощи из города?
Эрик подполз к окну, выходившему на площадь. Около детской запалили факел. Наверняка чтобы поджигать. В колеблющемся свете он их сосчитал: пять. Нет, все же семь. Наготове, у самой двери. Ждут. До него донесся их лающий смех. Звери! Скоты! А с другой стороны двери — дети, несчастные женщины. Джулиана… Никогда прежде не знал он такой ярости, такой…
Он вскочил с криком, не узнавая собственного голоса, не понимая, что кричит:
— Я их убью! Я их убью!
— Пригнись! — заорал Йигель. — Эрик, болван, пригнись!
— Грязные скоты! Подлецы! Убийцы!
Йигель потянул его вниз:
— Уймись! Что ты можешь? Их семеро.
— У меня есть граната…
— Слишком далеко. Тебя подстрелят с крыши. Тебе не дадут приблизиться, кинуть прицельно. Только зря погибнешь…
Перед глазами у Эрика вспыхивали красные и желтые пятна. Все ужасы, все мыслимые и немыслимые человеческие несчастья явились ему разом — как утопающему является разом вся его жизнь. Людские страдания и муки жгли ему грудь. Потеря детей, насилие, безвременные смерти. Все, все разом…
Он рванулся, оставив в руке у Йигеля лоскут рубашки, распахнул дверь и выскочил на улицу с гранатой.
Оставшиеся в живых описывали это так:
«Он мчался к детской, словно футболист к воротам противника за решающим голом. Петлял, пригибался, пули вспарывали землю у его ног. Метрах в пяти от шайки арабов, от двери в детскую, пуля прошила ему спину, и он упал. Упал, успев кинуть гранату и убить всех до единого».
Так кончился налет. Снайперы в страхе убежали с крыши, но дальше сада им удрать не удалось. Когда из города подоспела помощь, пожары были уже потушены и в кибуце стояла тишина. Только плакали женщины, собирая погибших в последний путь.
На другой край земли, в Америку, пришла телеграмма. С тех пор минула неделя. Джозеф постарел на десять лет. Сейчас он завтракал — впервые за эти дни. Допил кофе, отодвинулся от стола, но не встал. Так и продолжал сидеть. С открытым ртом. Точно старик. Как выглядит она сама, Анна не знала. Должно быть, ужасно. Но — не все ли равно?..
В это время Селеста принесла почту. И — новое испытание: в ворохе счетов, рекламных проспектов, соболезнований оказалось письмо от Эрика. Отправленное десять дней тому назад.
У Анны задрожали руки, но она произнесла ровно и сдержанно:
— Джозеф… Тут письмо от Эрика.
— Прочитай, — сказал он бессильным, безжизненным голосом.
Она сглотнула и послушно начала:
— «Дорогие дедушка и Нана, я только что вернулся с поля, мы сеяли овес. Отсюда, из окна, видны темные влажные поля — до самого горизонта. Очень красиво».
Господи, всего несколько дней назад он сидел за письменным столом, и рука его касалась этого листка. Нет, наверное, не за письменным столом, а за грубо сколоченным, некрашеным… Вокруг глаз у него лучики морщинок — он часто щурится, рано наденет очки. А сами глаза такие светлые, сияющие, особенно на загорелом лице; он там, наверное, хорошо загорел — в полях, на открытом солнце.
— «Полагаю, никто не сочтет меня краснобаем и лицемером, а если сочтет — что ж, я не виноват. Так вот, я пишу абсолютно искренне, не для красного словца: меня здесь что-то удерживает. Мне не хочется покидать это место, а хочется и дальше вносить свою лепту в благое дело. Надеюсь, вы поймете меня, как никто».
Джозеф застонал, и Анна умолкла.
— Продолжай, — проговорил он.
— «Я действительно чувствую свою принадлежность к этой стране. Впервые с тех пор, как я стал сознательно размышлять, кто я такой, меня перестали раздирать противоречия. Здесь я просто — пара рабочих рук, нужных рук… Я знаю, вы надеялись, что я продолжу семейное дело. Тысячи людей были бы счастливы и благодарны за такую возможность. И я тоже благодарен, поверьте. Но… это не для меня. Приехав сюда, я понял это окончательно».
— Он бы не вернулся, — не веря себе, произнес Джозеф. — Он бы не вернулся.
Анна взглянула на него с испугом, но он сидел неподвижно.
Она стала читать дальше:
— «Именно вы двое, из всех людей, поймете, какая это удивительная, необычная страна. В ней нет очарования и изящества Европы, нет богатства и могущества нашей родной, столь любимой мною Америки. Но приезжайте ко мне в гости, посмотрите на Израиль своими глазами и — вы меня поймете.
И еще одно. У меня есть девушка. Не знаю, как будут развиваться наши отношения, но я люблю ее. Она голландка. Вы ее непременно полюбите — с первого взгляда. Вы знаете, как добры были голландцы к нашему народу во время войны…»
Анна дочитала письмо. Отложила. И взялась за другое: тонкий конверт, надписанный незнакомым почерком.
— Это от этой девушки, Джулианы. Про которую он пишет.
— Читай.
— «…написал вам дня за два до того, как это случилось. Тогда он еще не знал, что мы поженимся. Сейчас это, конечно, не имеет для вас значения…»
— Анна остановилась и, сглотнув слезы, продолжила:
— «Но все-таки вы, должно быть, хотите услышать о его последних днях и часах. Он был очень храбрым — об этом вам наверняка рассказали или еще расскажут. Но еще важнее другое: он был счастлив. Я хочу, чтобы вы это знали. И еще — он очень часто вас вспоминал. Он вас очень любил.
Моим первым порывом было уехать домой, к маме. Но потом я поняла, что не могу уехать, покуда здесь свирепствует зло. Отсюда, из этого кибуца, я перееду в Негев. Там, в пустыне, труднее, там сейчас мое место».
Еще несколько строчек. Добрые пожелания.
