— Бедная девочка, — проговорила Анна.
— Да. Бедная девочка.
Они сидели не шевелясь. На столе между ними лежала утренняя газета, стояли пустые кофейные чашки. Все как всегда.
Джозеф уронил голову на стол.
«Боже, Боже, где Ты? — молча взмолилась Анна. — За что Ты так мучаешь, так терзаешь этого прекрасного человека? Не говоря уже обо всем прочем человечестве! Мир корчится от боли, рушится на глазах; люди сгорают от рака, мечутся и кричат в сумасшедших домах; пулеметы стреляют в детей; бедняков выгоняют из жалких каморок и лачуг… Скажи, как Ты, в мудрости Своей, допускаешь эти бесчинства?
И почему я в Тебя по-прежнему верю? Несмотря ни на что? Тео говорит, я ищу „образ отца“. Не знаю. Не думаю. Я вообще не в силах думать. Не знаю, почему я Тебе по-прежнему верю. И все же… Это так. Иначе я не смогла бы жить.
Но я требую ответа! Когда Ты перестанешь нас терзать?»
Зазвонил телефон. Анна поднялась. Поговорила. Вернулась к столу.
— Это Тео, — тихо сказала она. — Айрис только что родила. Мальчик. У них все хорошо.
Книга пятая
ВСЕ РЕКИ ТЕКУТ В МОРЕ…
Екклесиаст
42
Врачи сказали: ерунда, легкая сердечная недостаточность. «Вы — везунчик. Получили предупреждение. Другие не получают и продолжают, по незнанию, себе вредить. А вы теперь побережетесь и еще сто лет с таким сердцем проживете. Главное — делать зарядку и правильно питаться». Но он никогда не нарушал этих правил! «И еще — не волнуйтесь». Ха! Легко сказать: «Не волнуйтесь».
Мысли кружатся, блуждают. Это от безделья.
«Таймс» он прочитал сегодня уже дважды, от корки до корки, и теперь, взобравшись по лестнице в свой круглый кабинет, разложил на столе чертежи. Скоро они скупят все необходимые участки и начнут строить во Флориде торговый центр. Выгодный проект! Там по соседству растут колоссальные жилые массивы, многоквартирные дома для пенсионеров… Мысль напряглась, сосредоточилась. Как только ему позволят выходить — обещали к началу месяца, — он заключит договоры с владельцами магазинных сетей. Во-первых, нужна «Всякая всячина»; во-вторых, аптека с закусочной; потом обувной — с новейшими моделями на прилавках и еще несколько магазинов узкого профиля. И очень важно создать живописный пейзаж: например, посадить на разделительной полосе главной аллеи королевские пальмы. Пускай называется Пальмовый проспект.
Ах, как же хочется поскорее вернуться к работе! Джозеф нетерпеливо прошелся взад-вперед по комнате. Анна была права — в башенке получился прекрасный кабинет. Ему нравится смотреть из окон на верхушки деревьев. Нравится слышать приглушенные расстоянием в два этажа звуки дома. Они неназойливы и ничуть не мешают, но в то же время дают ощущение уюта и покоя.
Он чувствует себя лучше некуда. И выглядит хорошо. И у него по-прежнему много не тронутых сединой волос. Анна свои покрасила — по его настоянию. У нее ведь совсем не старое лицо — гладкое, без морщин, — зачем же волосам выдавать возраст? Теперь они снова пламенеют, как когда-то, и Анна помолодела сразу на пятнадцать лет. У нее сильное тело, изящная походка. Кстати, возраст чаще всего выдает именно походка. Что до самого Джозефа… Ему не верится, что прожито семьдесят три года. Что уже семь лет, как нет Эрика. Но об этом лучше не думать. И о многом другом тоже. Надо жить сегодняшним днем. Разумеется, и сегодняшний его груз не так уж мал: громадное дело, несколько сот служащих и рабочих, их семьи. Все они зависят от него, Джозефа Фридмана. Но этот груз ему по плечу. Это желанный груз. Иначе непонятно: жив ты или уже умер. А трудности можно одолеть — одну за другой. По мере поступления.
Зато бедняга Малоун совсем сдал. Губы трясутся, глаза слезятся. Я в сравнении с ним — огурчик. Переживу его на добрый десяток лет. Если не больше. Малоун отошел от дел без возражений. Нынешних нагрузок он не выдерживает и, к счастью, понимает это сам. Сидит теперь на природе, в Аризоне, дышит воздухом. К тому же у Малоуна есть сыновья…
Нам надо было иметь больше детей. В который уж раз в душе вскипела протестующая обида. Теперь его будущее — в сыновьях Айрис. Вернее, нет. Свое будущее они выберут сами. И это правильно. Но все-таки хорошо бы передать одному из них дело. Дело его жизни. Славное, узнаваемое повсюду имя фирмы! Земля. Он оказался прав: земля — основа любого благосостояния. Если распоряжаться ею умело и умно. Но Джимми станет, как отец, врачом; это уже ясно. Джозеф усмехнулся: на прошлой неделе Айрис обнаружила у него под кроватью готовый к препарации труп мыши. Все считают, что Джимми моя единственная отрада. Ошибаются. Филипп тоже. Мой любимый, мой чудный мальчик. Надо же: вылез из кроватки и босиком, в пижаме пришлепал в гостиную — послушать квартет Тео! А они-то подумали: за пирогом! Этот мальчик нам еще покажет! Анна и Тео с Айрис надо мной смеются, а я повторяю: покажет! Рубинштейн и Горовиц тоже были детьми. По-моему, Филипп играет как бог. Такого ребенка в нашей семье еще не было. Разве что племянница Анны, бедняжка Лизл. Может, у Филиппа музыка от нее — по боковой линии? Ну уж во всяком случае, не от меня и не от моих предков. Н-да, Филиппу строительная фирма ни к чему, это ясно как день.
Остается Стив. Ха! Стив. Да он скорее бомбу под все это подложит! У него же один социализм на уме. Или это анархизм? Называйте как хотите! Впрочем, не стоит навешивать ярлыки так рано. Мальчику нет еще и шестнадцати лет, а времена нынче радикальные. Переболеет, перерастет. У него все впереди. Хотя на душе беспокойно…
Зато с Лорой, слава тебе Господи, все в порядке. Вылитая Анна. И выражение лица такое же удивленное, словно мир каждое утро родится заново с нею вместе!
Я уйду, а они будут жить дальше. Все продолжится. Все. Деревья станут выше. Родятся новые люди. Пойдут в школу, на работу, в магазин. А меня не будет. Можно сколько угодно себя обманывать: мол, и сил хоть отбавляй, и работать охота, и выгляжу моложе своих лет. Можно и другим позволять себя дурачить и даже делать вид, что веришь. Очковтирательство. На самом деле ты сам знаешь все, лучше всех. Потому что давно уже скользишь, паришь — в стороне, мимо, над… Лег в дрейф.
Похоже, не осталось никаких потребностей, никаких желаний. Секс? Об этом лучше забыть. Еда? Она стала безвкусна или, по крайней мере, не так вкусна, как бывало. Ешь без всякой радости. А сон? Какое же, оказывается, блаженство спать целую ночь без просыпу! Это невозможно понять, покуда не начнешь просыпаться каждое утро перед рассветом. За окнами темень, а ты лежишь с открытыми глазами, ждешь, когда занавески пробьет первый луч, слушаешь завывания зимней вьюги или первые, редкие пересвисты птиц; они бросают в темноту вопрос, и проходит немало времени пока ты, вместе с ними, дождешься ответа. В эти минуты так одиноко. Анна еще спит. Ее плечо пахнет нежно и сладко — она никогда не забывает подушиться на ночь. Вот жизнь нас и развела; все люди кончают жизнь порознь, все одиноки. Об этом заранее не знаешь или отметаешь эту мысль, гонишь прочь. Но в итоге все оказывается именно так.
