Анна говорит: «Отчего ты не даешь себе поблажек? Молодые Малоуны отлично справятся. А ты ходи в контору раз или два в неделю, держи руку на пульсе».
Ну уж нет! Дома-то что прикажете делать с утра до вечера? Сидеть и слушать, как известкуются мои склеротические сосуды? Работа, она животворна. Стоит мне просидеть дома хоть пару дней, сердце охватывает необоримое, пугающее уныние. Поэтому я никогда не любил путешествовать. Этим я сильно разочаровал Анну. Будь ее воля, мы бы объехали весь земной шар и залезли бы на каждую мало-мальски выдающуюся гору. Но моя жизнь — это работа. Компания «Малоун-Фридман». И Анна это знает.
Он подошел к телевизору, включил. Сначала появился звук, потом постепенно на гладком сером экране проступило изображение. Повторяют похороны Кеннеди. Он видел это неделю назад: и панихиду, и траурную процессию сплошь из знаменитостей, тянувшуюся вслед за гробом через мост, к Арлингтонскому кладбищу; и лошадь с пустым седлом и повернутыми назад сапогами в стременах. Лошадь.
Восемнадцать лет как умер тот, другой президент… Он вспомнил витрины на Мадисон-авеню с портретами в траурных рамках. Восемнадцать лет! А теперь дела и того хуже: совсем молодому человеку снесли голову пулей! Он выключил телевизор.
Смерть и насилие. Насилие и смерть. Когда отказывает сердце, ничего не попишешь, но умирать так… Страшно. Этот Кеннеди… и Мори. Кровавое месиво. Лицо Бенджи Баумгартена, объеденное рыбами. Почему он вспомнил об этом? А потом Эрик. Бессмыслица.
Мори! Мой сын, мой мальчик, если б я мог тебя вернуть! Я бы ничего тебе не запрещал: делай, что хочешь. Если б я обошелся с тобой и с этой девочкой не так сурово, был бы чуть поуступчивей, может, и… Почти двадцать пять лет назад. И твой сын. Я так старался додать ему то, чего не успел дать тебе. Словно ты мог видеть, что его здесь любят. Чтобы тебе было спокойнее. Но ему все это не понадобилось. Мори! Он сам не знал, чего ищет. Не знал, какой семье, какой из своих кровей хочет принадлежать. Возможно, он искал мир, где все люди одинаковы. Ха! Такого мира не было и не будет. Но, прибившись к одним, он сразу начинал мучиться виной перед другими. Не сознавался, но мы-то чувствовали. Твоя мать поняла это первая. И оказалась права. Только… нас он боялся обидеть больше, поскольку мы и так страдальцы. Слабейшая сторона. А тянуло его все-таки к светлому, солнечному, без нашей вселенской скорби в глазах. Кто его осудит? Но сам он тут же начинал точить себя, грызть. И так без конца. У него не было корней. Слово порядком затасканное, но точнее не скажешь.
Эрик, конечно, не уникален. Сколько кругом полукровок! Может, он преувеличивал? Может, надо было загнать эти мысли куда подальше и просто жить? Как живется. Да, но он все так тонко, так остро чувствовал. Ему было небезразлично. Такая, похоже, у нас семья: чересчур ранимые, уязвимые, чересчур много рассуждаем о себе и обо всем на свете… Все, кроме меня. Меня не проймешь. Но я один такой на всю семью.
Взять хотя бы моих родителей. Несчастные бедняки, без всякого образования. Что они знали? Но мать хотела, чтобы я непременно стал доктором! Помню, мы стояли на крыше, я отнес ей туда корзинку с мокрым бельем. Глаза у нее смотрели прямо из глубины веков, скорбные глаза Рахили и Сары. Ей было тогда меньше лет, чем мне сейчас, но она казалась такой старой. Какую же тяжелую, неимоверно тяжелую жизнь они прожили. Спали в каморке за магазинчиком; вечно тревожились о завтрашнем дне, о куске хлеба. Господи, и так — всю жизнь!
И в то же время — до чего просто! Одна забота: деньги. Они бы не поверили, доведись им узнать, что тревожит людей сегодня. Айрис вечно печется о детской психологии: соперничество у братьев в раннем возрасте; система вседозволенности, прогрессивные лагеря. Какая, в сущности, ерунда. Есть о чем волноваться!
Хорошо, что она снова преподает. Поначалу я был против, считал: ни к чему женщине работать, если нужда не гонит. Боялся, что со стороны покажется, будто Тео не может прокормить семью. Но Айрис не послушалась и — к лучшему. Она делает то, что ей по нраву. Она довольна. В ней больше… уверенности. Собралась даже получить диплом предметника. Верно, поднадоели ей будни классной дамы: родительские собрания, скауты, осмотры зубных врачей и танцклассы. Что ж, Айрис всегда была смышленой девочкой, всегда…
— Что такое, Селеста?
— Вот, принесла. — В руках у нее очередной горшок с хризантемами. — А это тот, кто прислал. — Она протянула карточку.
— Но куда все это ставить? Здесь уже нет места. — Да и заставленная цветами комната смахивает на покойницкую. И пачка открыток и карточек с пожеланиями скорейшего выздоровления становится все толще. Сколько же он наполучал: и книги, и коньяк, и письма. Даже Руфь написала! Ей уже сильно за восемьдесят. Вот ее каракули, сползающие вниз строчки: «Дорогой старый друг! Мы все тебя любим».
Она меня любит. А я не помог Солли. Я дал ему умереть.
Селеста, не дождавшись указаний, сказала:
— Я отнесу эти цветы вниз, миссис Фридман найдет им место. Мистер Фридман, вы хорошо себя чувствуете?
У нее теперь всегда такое испуганное лицо. И дверь открывает по миллиметру, точно боится застать его мертвым, распростертым на ковре посреди комнаты. С ума от нее сойдешь, честное слово! Устыдившись собственного раздражения, он произнес по возможности сердечно:
— Надо мне, пожалуй, почаще болеть. Столько заботы и внимания!
— Упаси Господи! Мы о вас и без того будем хорошо заботиться.
— Знаю, Селеста, знаю.
— Хотите чаю или еще чего-нибудь?
— Спасибо, я попью чаю, когда вернется жена.
— Она скоро придет. Закрыть дверь?
— Нет, оставьте открытой. Спасибо.
Приятно слышать звуки дома. Внизу Селеста разговаривает с поденщицей. Хорошая женщина Селеста. Член семьи. Пускай-ка Стив поговорит с ней — у них же в моде опросы. Пускай спросит — нравится ей такая жизнь или нет. Уж она ему распишет! Ей небось пожаловаться не на что. Красивая комната. Отдельный телевизор. Оплачиваемый отпуск. Самая лучшая еда — все, что душе угодно. Пускай Стив поговорит с Селестой…
Скоро вернется Анна. Он отправил ее на обед в Больничную гильдию. Она отнекивалась, не хотела его оставлять, но он настоял. Ведь после его приступа она фактически ни разу не вышла из дому — за много недель. Ей надо развеяться. Она прекрасно выглядела, когда уходила. Умеет одеваться. И дело вовсе не в том, что на ней дорогие, добротные вещи. Просто — умеет. А жены многих богачей ходят, точно расфуфыренные чучела. Так и хочется спросить: «Платье, неужели тебе по пути с этой женщиной?» И патлы прилипшие — словно полосы на арбузах. И браслетами вечно обвешаются, как коровы колокольчиками. Вульгарные бабы. Он теперь различает, где истинный вкус, а где безвкусица. Спасибо Анне.
Она его многому научила, очень многому. Все хорошее в жизни — от нее, вся суть и весь неуловимый аромат, очарование. Вся нежность и радость. Мори и Эрик. И Айрис…
Он нахмурился, мускул на щеке дрогнул. Опять эта гнусная, безумная мысль! Он-то считал, что изгнал ее, избавился от нее раз и навсегда. Но вот она — опять, как ни в чем не бывало. Точно наглое, ничем не выводимое пятно. Никакие ухищрения не помогают.
