Неужели Айрис не моя дочь? Моя дорогая, моя любимая, моя… Он чуть не задохнулся… Если вспомнить, рассудить — это зачатие было неожиданным. С рождения Мори прошло пять лет. У самого Джозефа тогда было забот невпроворот, и Анне он уделял не так уж много внимания… Да, верно… И еще, мне даже казалось иногда — бред, но казалось! — что Айрис немного похожа на этого типа, Вернера. Бред! Бред! Забыть! Поскорее забыть! Мне стыдно за себя.
И все же между ними двумя что-то было. Не это, так что-то другое. Не знаю, далеко ли зашло, но было. Несомненно. До нашей свадьбы или после?
Когда же? Может, в тот день, когда я послал ее занять денег? Что ж, тогда сам и виноват. Она ведь не хотела идти. Нельзя было заставлять. Ставить ее в зависимое положение… Одни в том доме… Сумрачные лестницы из темного дерева, гладкие перила — все вверх и вверх; после первого пролета — высокое зеркало; рядом — дверь в комнату с роялем. Анна мне показывала однажды, и я никогда не забуду: я тогда впервые переступил порог богатого дома.
А может, они встречались пасмурным днем, зимой? В нарядной, роскошной гостинице. И внизу, десятью этажами ниже, шумела Пятая авеню? Стол, бокалы, бутылки… Шампанское — ведь Анна не пьет виски. Да, стол. Кровать.
Он закрыл глаза. Зажмурился.
Женщины. Он мог иметь женщин. Это несложно, особенно если мужчина при деньгах. Девушки-секретарши в конторе. Женщина-юрист. Он был у нее однажды по делу, в конце рабочего дня. Высокая; черные волосы кольцами по белому воротнику… Несложно. Но ему всегда было некогда, он всегда пробивался, стремился все выше и дальше. Не хватало времени крутить романы. И видно, не очень хотелось, иначе бы нашел время. Нет, не хотелось.
Анна.
Я не надеялся, что она согласится. Позвал ее замуж, не надеясь. Но я все-таки предложил. И она сказала «да». А ведь между нами ничего не мелькнуло — ни взгляда, ни касания, ни трепета, который мог дать мне надежду. Я знал, конечно, что бывает, должно быть иначе. Более того, я, пожалуй, знал, что за ее быстрым согласием что-то кроется.
Анна. Юная. Наивная, безыскусная… Она и сейчас отчасти такая, хотя, скажи я ей об этом, непременно рассердится. Нельзя — ни словом, ни намеком омрачать ее жизнь. Пускай мои черные догадки остаются при мне. Она не должна страдать. Что между нами? Понимание. Всепрощение. Называйте, как хотите. Потому что она дала мне так много. И мы прожили такую жизнь. Она и я.
Анна, моя любовь. Моя любовь.
Шум мотора: у крыльца затормозила машина. Он взглянул на часы. Приехала раньше времени, не хочет оставлять его надолго. Он услышал, как опустилась, щелкнула дверь гаража, — и следом шаги Анны по гравиевой дорожке. Еще одна машина. Хлопнула дверца. Шаги. Кто бы это?
Вскоре с лестницы донеслись голоса Тео и Анны, а следом — Джимми и Стива.
— Добрый день! Как сегодня наш больной? — спросил Тео голосом «профессора на обходе». И тут же добавил: — Мы одновременно затормозили у светофора, и нам с мальчиками пришло в голову заглянуть на огонек.
— Что ж, молодые лица всегда отрада для старческих глаз. Тео, как все и всё?
Это было давнее, привычное приветствие. Оно вбирало многое: как дела на работе? пациентов, надеюсь, хватает, но постарайся не переутомляться; надеюсь, в кошельке кое-что остается после налогов и счетов; все ли в порядке дома? как дети?..
Привычными были и ответы Тео: да-да, все прекрасно. И даже есть радостная новость: Джимми взяли в сборную по теннису.
— Вот это да! Поздравляю! — воодушевился Джозеф. — А ты что же, Стив? Ты никак чем-то расстроен?
Стив сидел, мрачно насупившись. Анна в таких случаях говорит: «Ну, Стив застегнул лицо на все пуговицы».
— Ты расстроен?
— Нет.
— Что молчишь? — сказал Тео. — Выкладывай. Какие от дедушки секреты?
Стив упрямо молчал, и Тео пояснил сам:
— Стив заходил сейчас ко мне на работу, копировал кое-какие документы на ротапринте. И случайно услышал мой разговор с пациенткой. Этой девушке предстоит операция, поскольку ее не устраивает форма ее носа. Стив возмущен, причем не только девушкой, но и мной заодно! Он считает, что я должен был спустить ее с лестницы — вдогонку за ее носом.
— Я сказал иначе! — не выдержал Стив. — Мир полон страждущих и увечных, и ты не вправе тратить время и талант на прихоти развращенной буржуазии.
— Любое страдание — страдание, — возразил Тео. — Она несчастна из-за своего носа. Тебе это, может, и смешно, а, по сути, ничего смешного в этом нет.
— Это не аргумент. Ты оперируешь таких, как она, поскольку это доходное дело. Вот единственная причина! Все та же система выгоды и прибыли.
— А что, скажи на милость, дурного в этой системе? — удивился Джозеф.
— Что дурного? Она наносит вред окружающей среде и разрушает человеческую душу. Только и всего.
Надменный тон, гордая поза, усмешка. Дед разозлился:
— Разрушает окружающую среду? Какого черта? Чем только набивают их головы в школе?
— Школа! — презрительно буркнул Стив. — Я до всего дохожу своим умом. А в школе думать не учат, одна зубрежка. Все делается ради оценок.
Джозеф возмущенно всплеснул руками.
— Ба! Что я слышу! Болтовня недоучек-социалистов! И у всех этих разговоров одна причина — зависть. Мечтают об уравнительной системе обучения, об оценках зачет-незачет. Приведут тысячи складных, ученых доводов. А на самом деле это троечники и двоечники, которым чужие пятерки спать не дают.
— Ко мне это не относится, — холодно произнес Стив. И был, разумеется, прав, поскольку никаких оценок, кроме отличных, никогда не получал. — Я никому и ничему не завидую. Зато я непрерывно ощущаю свою вину. И вам всем тоже не помешало бы.
Джимми со свистом рассек воздух теннисной ракеткой:
— Стив, слушай, заткнись, а?
Но Джозеф раззадорился не на шутку:
— В чем это я виноват, позвольте узнать?
— В том, что мы живем так, как живем. В образе жизни. Нельзя жить в роскошном доме, когда миллионы людей ютятся в лачугах!
— В этот дом вложен мой ум и мой труд! Как по-твоему, вправе человек получить вознаграждение за ум и труд?
— Помимо ума и труда, здесь еще большая доля удачи. Без этого деньги не делаются. — Стив говорил теперь сдержанно и тихо, а Джозеф сам слышал, что пыхтит от злости. — Удача и легкое надувательство. Совсем легкое, чтобы было незаметно.
— Стив! Ты слишком много себе позволяешь! — рассвирепел Тео.
Джозеф предупреждающе поднял руку:
— Оставь его! Надувательство, говоришь? Заруби себе на носу: твой дед в жизни не участвовал в сомнительных сделках! Слышишь? Мне нечего стыдиться. Я строил честно. Людям нужен кров, и я им этот кров обеспечивал. Большинство из них никогда так прилично не жили. И ты смеешь меня упрекать за то, что я получал при этом прибыль?
