— Хочешь от меня избавиться?
— Не превращай все в шутку! Я говорю серьезно. — Он замолчал, решая, продолжать или нет. Да, надо выложить и покончить с этим раз и навсегда. — Я когда-то обещал не касаться больше этой темы… Но в последнее время она у меня из головы не идет. Про тебя и Вернера — ведь с ним ты говорила на одном языке? Да?
У Анны вырвался глубокий вздох.
— Джозеф! Неужели опять?
— Прости. Я знаю, ты давала мне слово, что ничего и никогда не было. Но многое не сходится: слова, жесты, события. Не стоит перечислять, мы оба их отлично помним. Так вот, они не сходятся, и я инстинктивно, сердцем чую…
— Сердце и инстинкт здесь не помогут, — прервала его Анна. — Я дала тебе разумные, доказательные ответы. И добавить ничего не могу. Спорить с инстинктом — все равно что сражаться с паутиной не тряпкой, а мечом. Бесполезно.
Она говорила почти мягко. Однако Джозеф знал: будь он сейчас поздоровее, она дала бы волю раздражению и, возможно, даже гневу. Сдерживается, чтобы не волновать больного… Нет, нельзя на нее давить, нельзя перегибать палку. А то — не дай Бог! — беду накличешь. В конце концов, ему и так повезло. Эта женщина могла получить в мужья любого, а прожила всю жизнь с ним, именно с ним.
— Не изводи себя, Джозеф. И не спрашивай больше ни о чем. Даже если не можешь мне поверить — очень, кстати, жаль, что не можешь, — не задавай больше никаких вопросов.
Значит, ему так и не суждено узнать правду. А он… Кажется, все бы отдал в обмен на уверенность, что Анна его, только его, и никому другому никогда не принадлежала. А что отдавать-то? Да остаток жизни! За такую уверенность ничего не жалко.
— Я хочу душевного покоя, — произнес он.
— Вот и успокойся. Больше мне добавить нечего. — Анна допила чай и, поднявшись, принялась массировать Джозефу лоб. Ее рука еще хранила тепло чашки. Пахнуло знакомыми духами.
Он сидел не шелохнувшись, блаженствуя от прикосновения ее рук, мечтая, чтобы она не отнимала их долго-долго.
— Здесь красиво, правда? — Он надеялся удержать ее разговором.
— Да, очень. Я сроднилась с этим домом.
Тихий уют, купы деревьев под окнами… Атрибуты богатства. В любой точке земного шара, в Буэнос-Айресе или Пекине, при любой социальной системе уют и красота доступны лишь тем, кто пробился наверх.
— Только безумец считает, что где-то или кому-то красота достается без усилий, — сказал Джозеф неожиданно для себя самого. — Я попотел ради такой жизни, Анна. Я немало попотел.
«Я тоже», — подумала она, а вслух сказала:
— Знаю, милый. Поэтому вполне можно остановиться. Смотри-ка, Джордж пришел тебя навестить.
Чуть приоткрытая дверь распахнулась настежь, и через порог грузно переступил большой черный пес.
— Май выдался слишком холодным, а он не выносит холода.
— Стареет, — печально отозвался Джозеф. Пса звали Джордж Второй. Джорджу Первому, приехавшему в дом вместе с Эриком, он доводился сыном. У него, в свою очередь, тоже был сын, Альберт, он родился как раз накануне отъезда Эрика в Европу.
— Да. Никуда не денешься. А молодой так и норовит на улицу удрать. Не возражаешь, если Джордж тут с тобой подремлет?
— Возражаю я или нет, его, по-моему, ничуть не волнует.
Джордж и впрямь развалился на тахте, оставив, впрочем, место для Джозефа.
— Ну и хорошо, ложись. А то скоро Филипп появится, ты и глазом моргнуть не успеешь. И Лора обещала зайти.
Он послушно лег. Анна прикрыла за собой дверь. Филипп забегает к ним дважды, а то и трижды в неделю: по дороге с музыки или из религиозной школы. Малышу всего семь лет, а загружен сверх всякой меры! Но… так уж теперь принято. Кстати, если вспомнить, Мори и Айрис приходилось ничуть не легче. Вечно мы подстегиваем своих детей: чтобы были непременно первыми, самыми-самыми… Только этот мальчик, Филипп, действительно особенный! И я очень за него волнуюсь. Его высаживают на углу, и бедняжка топает через две улицы, по которым беспрестанно снуют машины. Там, конечно, есть светофор, но Филипп еще так мал…
Вот поправлюсь и в первый же день, как выберусь в город, заеду в магазин Шварца и куплю для Филиппа сногсшибательную игрушку. Самую роскошную! Анна с Айрис, разумеется, рассердятся, но могу же я в кои-то веки пренебречь их мнением и купить самую дорогую игрушку для испорченного ребенка из богатой семьи! Что-нибудь этакое, о чем сам я в возрасте Филиппа мог только мечтать.
Лечь-то я лег, но заснуть никак не получается. Чересчур много отдыхаю, в этом вся беда. Может, встать и почитать? Анна вроде бы оставила тут книжку. Очерки какого-то великого писателя. Она вчера так ими восторгалась. Джозеф даже попросил прочитать ему вслух пару страниц. Действительно, очень красиво. И пожалуй, понятно, что и почему понравилось Анне.
Ничего-то он в жизни толком не читал. А жаль. И ученых людей он всегда уважал. Только выше головы не прыгнешь, ученым надо родиться. А с другого боку посмотреть, так, к примеру, учителя — у Айрис всегда полон дом учителей — это же несчастные люди! Благовоспитанные, образованные, а лишних десяти долларов на книжки, которые они любят, в кармане нет! Какой смысл так жить? Какая радость? И все же хорошо бы объять оба мира… Сам он мало знает. Рядом с Анной он постоянно ощущает свою серость, ограниченность, хотя она не позволяет ему заниматься самоуничижением. Анна… Помнится, в Мехико родственники повезли их смотреть знаменитые гигантские развалины. Потрясающее, как видно, было сооружение! И, представьте, Анна все знала! Кто построил, когда построил — все! Ацтеки — так они, кажется, прозывались? Она читала об их дворцах и жрецах, о том, сколько бед принесли им испанцы… Да, Анна знает про все на свете.
Вон вроде бы книжка, которую она вчера читала. Ему запомнилась красная обложка. Книга так и осталась на стуле. Джозеф встал. Да, точно, очерки. Целый сборник. Вчера, когда Анна на минуту вышла, он брал его в руки, листал. На глаза попался очерк о старости. Анна наверняка постаралась бы отобрать у него книгу: негоже старику читать про старость. Он даже страницу запомнил — сорок третья. Неплохая память, а? То-то и оно, Джозеф, то-то и оно! Не может быть, чтоб сосуды стали совсем негодными, раз у него такая память…
Так, нашел. «О подступающей старости». Взгляд скользнул по строчкам: «…натянутая струна ослабнет; сами собою развяжутся узлы; разомкнутся пальцы и уронят то, что сжимали прежде надежно и крепко. Распрямятся плечи, внезапно освободившись от долгого бремени. И подхватит ветер, и поднимет прилив, и прервутся земные узы…»
43
Анна шла по Пятой авеню. Пятна золотистого октябрьского света ложились под ноги, прерывались тенью и снова выстилали асфальт. А в душе у Анны играл какой-то молодой счастливый задор.
Еще неделю назад она ни за что бы не поверила, что Джозеф согласится взять отпуск! Недавно заложили новый жилой комплекс в Южном Джерси, и круглый кабинет в башенке доверху завален чертежами и бумагами. Но тут в Нью-Йорк нагрянули старшие Малоуны — посмотреть на очередного новорожденного внука — и так расписали красоты и просторы Запада, что воображение разыгралось даже у Джозефа. И он решил погостить у них пару недель.
