Сама Анна могла бы стать путешественницей, странницей. Цветная пустыня, Окаменевший лес, резервации навахов… Сколько раз уносили ее туда мечты! Теперь ей предстоит воочию увидеть желанный, знакомый по книгам край. А может — коль скоро они заберутся так далеко, — Джозеф согласится проехать дальше, до Западного побережья?
Так, уже одиннадцать. В половине первого она встречается с Лорой около Линкольн-центра: они пообедают вместе и пойдут на балет. Анна приехала в город давно, часов в девять утра. Лора так рано, конечно, не поднимается, молодежь любит поспать. Сейчас, к одиннадцати, Анна уже купила все, что нужно: ботинки для прогулок и кое-какие мелочи. Одежду покупать не стала: Мери Малоун, к счастью, не модница, рядом с ней не ощущаешь обременительную необходимость выглядеть идеально. В мужском отделе она взяла для Джозефа несколько рубашек и футболок. Он, разумеется, станет ворчать, но старыми в поездке не обойдешься. Как же он не любит тратить деньги на себя! Не забыть бы снять бирки с ценами, а то взовьется и заставит вернуть футболки в магазин.
В последнее время он, слава Богу, чувствует себя хорошо. Ей вдруг представился Джозеф — весь, с головы до пят. Сидит в кресле и просматривает колонку недвижимости в «Санди таймc». У него красивые мужские руки с сильными пальцами, такие хороши для пианиста или для хирурга. Пускай эта поездка положит доброе начало, а потом можно выбраться и в Европу, и в Израиль. Он иногда говорит: хорошо бы, мол, взглянуть на места, о которых писал Эрик. Говорит расплывчато, неопределенно, но, значит, в голове у него эта мысль засела… Ее собственные мысли торопились, сбивали ей шаг.
О, вот еще один набор золотых брелоков. Но тот, что я купила утром, пожалуй, посимпатичнее. Лоре ко дню рождения — прицепит к браслету. Ей и подарка-то сейчас не выдумаешь: уже не ребенок, но еще не женщина. Нельзя же все время дарить книги. А чего мне самой хотелось в четырнадцать лет? Жизнь-то была совсем иной: у дяди Мейера, среди чужих… И все же меня наверняка мучили и нынешние Лорины тревоги — вдобавок к моим собственным.
Люди… Сколько всего в них намешано, накручено. Я так мало знаю. Родись я здесь, в Америке, и имей возможность учиться, я бы, наверное, стала психологом. Вон, допустим, та пара на углу. Ссорятся. Она вот-вот заплачет. А он — поглядите! — разворачивается и уходит. Что же они делают, что творят друг с другом? И почему? Вот две старушки — семенят чуть впереди. Мои ровесницы или даже постарше. Морщинистые, нарумяненные лица. Вспухшие вены на ногах. Нарядились, будто молоденькие. Туфельки — хоть сейчас на танцы. Модные девичьи туфли-лодочки. Нелепо… И очень грустно.
Может, все они боятся? Боятся не обрести желаемого или, обретя, потерять? Вдруг кто-нибудь придет и отберет? Не люди, так время. Да, все мы втайне чего-то боимся, только не говорим об этом вслух.
На витрине платье: восхитительное розовое облако. Цвет как раз для Лоры. Она будет в нем необыкновенно хороша — не сейчас, через несколько лет. Я тоже была хороша в таком платье — когда-то. Джозеф купил его в Париже, лучшее в моей жизни платье…
Чудесная погода, чудесная. С утра ощутимо потеплело. Последние деньки бабьего лета. Пойду-ка я к Линкольн-центру через парк. Так, надо идти строго на запад. Лора никогда не видела «Лебединое озеро». Ей наверняка понравится. А я впервые попала в театр на «Тристана»… Воздух по-осеннему мягок; на листьях пыль. На скамеечках старики режутся в шашки. Проносятся дети на роликовых коньках. Почему они не в школе? Ах да, суббота. Что-то я стала забывчива, сама замечаю.
Гм… Как это я оказалась на углу Семьдесят второй? Проскочила нужный поворот. Что ж, не беда. Пройду-ка по ней, взгляну. Что в этом плохого? Полным-полно смуглых пуэрто-риканских ребятишек. Играют в мяч. Помнится, в Нижнем Ист-Сайде дети гомонили так же, только играли в лапту. А улица звенит, полнится криками, шумом, бранью. Вот и дом. Тот ли? Да, тот самый. Такой маленький? Высокий и узкий, в два окна шириной. Теперь здесь, должно быть, меблированные комнаты, как повсюду в этом районе. На крылечке сидят люди, греются на последнем в этом году солнышке. Рваные занавески. А в гостиной были когда-то бархатные, цвета морской волны шторы. Между окон стоял низенький столик, в четыре она накрывала здесь к чаю. А этажом выше комната Пола: ботинки для верховой езды, йельское знамя, прекрасные необыкновенные книги…
Неужели я — та девочка? Не узнаю себя, совсем не узнаю. И все же в сравнении с вечностью я переехала сюда от Руфи, с улицы Хестер, не так уж давно. Я жила в этом доме…
Позабудь, вычеркни. Что толку рассуждать, как сложилось бы, если?.. И незачем размышлять, где сейчас Пол. Бессмысленно. Но — не удержаться. Никак не привыкну к мысли, что мы никогда больше не встретимся. Можем не встретиться. Как если бы он умер.
И никак не привыкну, что умерла Руфь! Я так по ней тоскую, даже не ждала от себя. Руфь была ужасной завистницей, вечно пыталась подколоть, уязвить. Но она всегда была рядом, на нее можно было положиться. «Я о тебе позабочусь», — сказала она в тот, первый, день. Я стояла на пороге с узелком, в тети-Розиной шали, растерянная, беспомощная. Я доверилась Руфи — и не ошиблась.
Да, у Руфи оказался тернистый путь. Одна та ночь чего стоит — после гибели Солли. Все разом разбилось, не только Солли, а вся, вся жизнь вдребезги… Руфь успела понежиться в роскоши совсем недолго. Но успела, увы. Без этих лет среди ковров пережить возвращение к нищете было бы легче. Шелковая испанская шаль, накинутая на крышку кабинетного рояля… В доме на Вашингтон-Хайтс, где Руфь провела последние годы, первый этаж перестроен под магазины. Она жила над прачечной и пивнушкой. Но мы ведь тоже там когда-то жили! В таком убожестве? Нет, с тех времен дом сильно переменился. И я переменилась. Все стало иным.
Дан в Мексике тоже умер. За пятьдесят пять лет мы повидались только дважды. Еще бы разочек!
Все мы спускаемся под гору…
Лора уплетала омлет с беконом. Над самой тарелкой болталась прядь длинных рыжих волос, которые она — если верить Айрис — ежедневно разглаживает утюгом. Лора откинула прядь, взглянула на Анну:
— Я голодна как волк!
— Твоя еда вкусно пахнет.
— И не только пахнет! Неужели ты никогда не пробовала бекон?
— Никогда. А в юности, вскоре, как приехала из Польши, я понюхала бекон на сковородке и чуть не умерла от отвращения.
— Просто тебе вдолбили, что свинина — дурная еда. А ты попробуй и сама реши.
— Я бы, может, и попробовала… Но дедушка…
— Так не говори ему! Разве мужу надо все рассказывать? Надо, да?
— Мне всегда казалось, что надо.
Прости меня, Боже, за эту ложь…
— Ну и расскажи, делов-то! Ведь женщина вправе поступать по-своему, даже если муж не одобряет?
— Объективно — ты права.
Лора на миг задумалась.
— Тогда тебе никакая еда не будет в радость, да, Нана? Настоять на своем можно, но он так огорчится, что тебе и есть не захочется, верно?
