— Мой дедушка только и умел, что делать деньги. У тебя приговор будет помягче, ты все-таки еще кое-чем интересуешься — музыку слушаешь, в теннис играешь, читаешь. А деда ничто, кроме денег, не занимало. Это ни для кого не секрет.
— Боже! — воскликнула бабушка. — Не понимаю… Ни в жизни… за семейным столом…
Джимми украдкой взглянул на Джанет, но она сидела, не поднимая глаз.
— Стив, — начала мама, — мне грустно и стыдно, что ты способен на такую черствость и душевную глухоту… Безотносительно убеждений и точек зрения.
— А на что тут надеяться? — перебил ее отец. — Эти леваки все глаза проплачут, жалеючи обездоленных и скулящих во всех концах света, но для близких, которые для них в лепешку расшибаются, у них сострадания нету. Ни слезинки. Что ж, валяй, оставайся неучем! Какая разница, что думают и чувствуют родители, когда сын непоправимо портит себе жизнь?
Все застолье насмарку!
Попозже Джимми зашел в комнату Стива.
— Какого дьявола? Кто тянул тебя за язык? Видит Бог, я тебе не указ, поступай, как хочешь, как последний дурак, но зачем портить всем настроение?
— За свою девчонку перепугался?
— Представь себе, да! Почему ты, черт побери, не мог поссориться с папой наедине? Почему понадобилось за обедом, при всех?
— А почему, собственно, нет? Кстати, ссору начал не я. Я тихо-мирно сообщил им, что намерен делать, а отец в ответ взвился под потолок.
— А то ты не знал, как будет? И дедушку ты так же подначивал, пока он был жив. Ты вечно размахивал красной тряпкой у него перед носом.
— Дедушку! — презрительно повторил Стив.
— Ты его не любил?
Стив пожал плечами, передернулся, точно стряхивая ненужную и обременительную ношу.
— Все равно что любить Тутанхамона. По сути, мы с ним никогда и не общались. Он же был мертвец, мумия, только не знал об этом.
— Стив, ты иногда слишком жесток.
— Я не жесток. Просто право на собственное мнение есть в нашей семье у всех, кроме меня. Стоит открыть рот, все падают в обморок и, между прочим, не задумываются, что мне от их воззрений еще тошнее, чем им от моих.
— Ты не прав. Я много раз слышал, как вы с папой разговариваете о политике, о социальной справедливости. Разговариваете, а не ссоритесь!
— Ладно, признаю, отец не самый пропащий человек на свете. Изредка смотрит на вещи здраво и широко, не всегда, но изредка, под настроение. Слушает, вникает, пытается понять. На словах, во всяком случае. Но по сути, и ты это прекрасно знаешь, он ничем не лучше любого карьериста с Уолл-стрит. У всех у них одна цель: выбиться наверх и нахапать материальных благ — машин, ковров и прочей ерунды. Ему наплевать на, допустим, жителей Гарлема, которых заботят не ковры, а хлеб насущный. Или вот война во Вьетнаме. Не сомневаюсь, отец ее осуждает, но пальцем не шевельнет, чтобы положить ей конец. Господи, от них же смердит! Понимаешь? Иногда слушаю их треп про страховку, про безналоговые облигации и хочется — ей-Богу, хочется — пердеть. Да погромче!
— Слушай, я понимаю, о чем ты, но, с другой стороны, это их дом, и, по-моему, они вправе говорить тут все, что вздумается. Я тоже часто с ними не согласен, но скандалов не устраиваю. Пускай думают, что хотят, и я тоже буду думать, что хочу. Каждый при своем.
— Разве это отношения с близкими, если нельзя высказать вслух, что у тебя на душе? Потому-то я терпеть не могу этот дом и приезжаю сюда с отвращением. В колледже хоть поговоришь свободно. Как свежего воздуха глотнешь.
— Но ты ведь бросаешь учебу?
— Да, и многие из моих друзей тоже. Я же не утверждаю, что наш колледж — оплот свободомыслия. Только в нашей компании и услышишь искреннее, правдивое слово.
Компания Стива. Все сердитые, размахивают руками, пылают праведным гневом. И должно быть, все жутко талантливые — судя по Стиву. Впрочем, с остальными Джимми не знаком, просто встречает их там и сям: то в аудиториях, то в парке, под деревьями. И везде они разглагольствуют, собирают слушателей. Среди них есть личности, известные по газетам, они попадаются на глаза журналистам то на слушаниях в Конгрессе, то на заседаниях комитетов бдительности, на маршах протеста, на забастовках. Они всегда недовольны, всегда в движении, в борьбе. Как, интересно, они успевают учиться, писать курсовые, дипломы? Когда-то же надо читать книги и учебники — даже таким гениям, как Стив… Странно…
— Близкие — это те, кто тебя понимают. Разве не так? — требовательно спросил Стив.
— Стив, ты умудряешься все перевернуть с ног на голову, все передернуть! Я же говорил совсем о другом, о семье! И любой прохожий на улице нутром почувствует, что я прав.
— Ага, нутром! Еще скажи про узы крови! Учишься думать кровью, точно фашист?
У Стива есть манера прикрывать в конце беседы веки: медленно-медленно, с какой-то даже издевкой он отгораживается от тебя — словно дает понять, что аудиенция окончена. В такие минуты хочется его ударить. А иногда Джимми смотрит на брата, на голубые жилки, что проступают на висках под тонкой кожей, и такая нежность щемит грудь! Даже к младшему братишке Филиппу нет у Джимми столько нежности.
— Я, между прочим, и не собирался домой на День благодарения, — добавил Стив. — Ты меня сам заставил.
— И напрасно, — тихо отозвался Джимми. — Ладно, на сегодня хватит. Пойду спать.
— Сном праведника, — хмыкнул Стив.
Сколько едкого сарказма! Словно по щекам отхлестал. Кого угодно доведет! Но и это — маска. Камуфляж. Брат, в сущности, беззащитен. Джимми понял это очень давно. И теперь вспомнил — это и многое другое.
Например, когда Джимми сломал ногу, Стив исправно узнавал для него домашние задания, подбирал в библиотеке книги, печатал его курсовую, кормил его мышей и поливал фасоль, которую Джимми выращивал для проверки закона Менделя… А совсем в детстве Стив совершенно сатанел оттого, что Джимми сильнее. Не сумев его одолеть, он впадал в такую ярость, в такое отчаяние, что Джимми попросту уступал ему — из жалости.
Я — должник брата. И его защитник. Звучит напыщенно. Но зато — чистая правда.
На следующий день Стив отправился в Калифорнию на слет борцов за мир. Джимми с облегчением вздохнул, а родители встревожились еще больше.
Нана пригласила Джимми и Джанет на обед. Видно, Джанет понравилась ей по-настоящему! Они сидели в залитой солнцем просторной столовой, и женщины болтали, словно сто лет знакомы. Он слушал вполуха: про семью Джанет, про колледж, про длину юбок в этом сезоне. И одновременно прислушивался к совсем иным голосам.
Сколько же раз он ел за этим длинным, идеально отполированным столом?! Все трапезы помнятся теперь торжественными, хотя среди них наверняка были и самые обыденные. И все же на память приходят пение, молитвы, цветы, дрожащее пламя свечей и неимоверное количество традиционной кисло-сладкой еды.
