— И все? — настойчиво спрашивал Джозеф, нетерпеливо ожидая продолжения. Оно-то и было для него самым главным во всем рассказе.
Мать ему подыгрывала:
— Конечно, все! Чего ж тебе еще?
— Значит, с вами ничегошеньки не случилось после переезда в Америку?
Мать озадаченно сдвигала брови:
— Ах да! Кое-что случилось! Как приехали, через два года, чуть больше, родился ты.
Джозеф старался не улыбнуться, но уголки губ сами ползли к ушам. Совсем маленьким, лет семи-восьми, он обожал эту часть рассказа. Позже, когда в разговорах упоминали о его рождении, он хмурился, внутренне съеживался, старался сменить тему или попросту выходил из комнаты. Было что-то постыдно смешное в том, что у стариков рождается вдруг первый, нежданный уже ребенок. Ни у кого из друзей не было родителей, которые больше похожи на бабушку с дедушкой. У других мальчишек стройные, стремительные в движениях отцы и матери, которые кричат и бегают не хуже своих детей.
Его отец, тяжеловесный, медлительный, сидел с утра до вечера за швейной машинкой. Встав, не мог разогнуться и неуклюже, с пыхтеньем и шарканьем, шел в задние комнаты, где они ели и спали, или на двор, в уборную. По субботам он, так же шаркая, добирался до синагоги, возвращался домой, ел, укладывался в кухне на раскладушку и спал до самого вечера.
— Тсс! Отец спит! — с укором говорила мама, если Джозеф нечаянно хлопал дверью. И благоговейно прикладывала палец к губам.
Ночью отец спал не на раскладушке, а на кровати, с мамой. Неужели они?.. Нет, об этом думать нельзя, это — не про родителей. Да отца и представить нельзя за таким занятием. Он слишком тихий… Иногда, впрочем, он впадал в настоящую ярость, и всегда из-за мелочей. Лицо его становилось багровым, выступали вены на шее и висках. Мама говорила, что когда-нибудь он вот так же доведет себя до смерти. В точности это и произошло. Только много позже.
В доме висел запах сонной одури и нищеты. Здесь не было жизни, не было будущего. Все, что могло произойти, уже произошло. Джозеф старался проводить здесь как можно меньше времени.
— Что, опять уходишь? — качал головой отец. — Вечно тебя нет дома.
— Макс, у мальчика должны быть приятели, — защищала его мать. — Мы же знаем, что он не в дурной компании. Он ходит играть к Баумгартенам и к твоему Солли.
Солли Левинсон доводился отцу не то троюродным, не то четвероюродным братом и был всего пятью годами старше Джозефа. Джозеф хорошо помнил, каким Солли приехал из Европы и как быстро промелькнул для него тот первый, единственный год, когда он ходил в школу и не работал на фабрике. Английский давался ему на диво легко, казалось — он ловит слова на лету. Смышленый двенадцатилетний мальчик, немного робкий, а может, просто мягкий и чересчур стеснительный. Как же изменили его пятеро детей и пятнадцать лет подшивания брюк! Превратился из яркой бабочки в унылую гусеницу. Нелепо, грустно и — несправедливо, думал Джозеф, вспоминая, как Солли учил его нырять в Ист-Ривер, как играл с ним в мяч — ловкий паренек с настоящей деревенской хваткой и сноровкой. Он умел бегать, плавать, умел двигаться! В нем был задор! И — все погасло.
Так или иначе, Джозеф охотно навещал Солли. Остальное время он жил на улице.
Отец ворчал. Улица опасна, сын, того и гляди, попадет под дурное влияние. Родители вели разговоры и при нем, но чаще он слышал их голоса из-за занавески, что служила дверью меж кухней, где спал он, и комнаткой, где спали родители.
— Дурное влияние, — повторял отец. Его мучили вечные страхи, неизбывная тревога. Джозеф знал: отец боится, что он займется политикой, станет социалистом или еще кем-нибудь похуже. Такие парни сбивались в шумные стайки, дразнили верующих, заступив им дорогу к синагоге; даже курили в шабат. Бородатые старики в котелках презрительно отворачивались.
— Джозеф хороший мальчик, — отвечала мама. — Не волнуйся за него, Макс.
— Покажи мне мать, которая скажет, что ее сын плохой мальчик!
— Макс, опомнись! Разве он делает что-нибудь дурное?
— Нет, конечно, ничего. — Родители умолкали. А потом он слышал: — Жаль, что мы не можем дать ему больше…
А сколько раз не слышал?
Теперь-то Джозеф понимал все — и о них, и о жизни, что их окружала, но впервые истина приоткрылась еще тогда, в детстве. Отцу, как и многим другим отцам, было стыдно, что семья влачит в Америке еще более жалкое существование, чем в Европе. Стыдно, что так и не заговорил по-английски и вынужден объясняться с газовщиком или слесарем через восьмилетнего сына. Стыдно, что их пища так скудна, особенно под конец месяца, когда надо во что бы то ни стало выкроить деньги для домохозяина. Стыдно жить в постоянном шуме, в толчее огромного людского муравейника, среди нескончаемых скандалов. Наверху, у Манделей, склоки переходили в драки, потом под истошные женские крики мистер Мандель хлопал дверью и исчезал на много дней, а миссис Мандель ругалась и горько плакала. Неужели порядочная, достойная семья должна терпеть таких соседей? Но деться было некуда.
А еще папа стыдился грязи. Он ее ненавидел. Именно от него унаследовал Джозеф педантичную любовь к чистоте и порядку. Но как надо было стараться! Ведь кругом совсем мало чистоты и никакого порядка!
Раз в неделю они ходили в баню, папа и Джозеф. Мальчик ждал банного дня с ужасом: его отвращали вонючий пар, нагота мужчин. До чего же уродливы старческие тела! Но с другой стороны, только там, в жарком пару, да по пути туда и оттуда длиною пять кварталов он по-настоящему разговаривал с отцом.
Впрочем, порой эти разговоры сводились к нудным отцовским наставлениям:
— Джозеф, надо всегда быть хорошим, всегда поступать хорошо. Любой человек отличит, что хорошо, что дурно, любой помнит свои прегрешения: где слукавил, где рассудил не по правде. Он может уверять и других, и себя самого, что вины за собой не знает. Но это не так. Поступай хорошо, и жизнь тебя вознаградит.
— Но, папа, она ведь и злых людей вознаграждает. Разве нет?
— Нет. Так иногда кажется — на первый взгляд. А на поверку выходит, что никакая это не награда.
— А как же царь? Он ведь жестокий, а живет во дворце!
— Царь! Он еще всей жизни не прожил!
Пока Джозеф с сомнением обдумывал невнятное пророчество, отец продолжал:
— Человек расплачивается за любую ошибку, за любое содеянное им зло. Может, не сразу, но платить приходится непременно. — Отец умолкал, а потом неожиданно спрашивал: — Хочешь банан? У меня монетка в кармане завалялась, купи на углу пару. Один тебе, другой маме.
— А тебе, пап?
— Я не люблю бананы, — врал отец.
Когда Джозефу было десять лет, зрение у отца совсем испортилось. Сперва он отставлял газету подальше от глаз, на всю длину руки. А потом и вовсе перестал читать — не мог. А мама читать не умела. Там, на старой родине, девочкам необязательно было учиться, хотя некоторые, конечно, учились. Теперь Джозеф каждый вечер читал вслух: отец хотел знать, что творится в мире. Читать на идише было трудно, Джозеф то и дело спотыкался и знал, что отец недоволен.
