Мать наклонилась за бельевой корзинкой. Он поднял пустую корзинку и понес сам. Мама очень постарела, особенно после папиной смерти, каждый день ей давался словно с трудом. У него защемило сердце. Зачем он ответил ей так резко, так жестко?
— Ну и кем, скажите на милость, желает быть Джозеф Фридман?
— Джозеф Фридман желает зарабатывать деньги и заботиться о матери, чтобы она могла наконец бросить магазин.
Она улыбнулась. Едва заметно и печально.
— Не так просто зарабатывать деньги без профессии.
— А вот тут ты не права. — И он с жаром принялся объяснять: — Мой хозяин, мистер Блок, начинал простым маляром, а теперь! Ты бы на него посмотрела! Все банки, имеющие недвижимость в Нижнем Ист-Сайде, заказывают отделку только ему. Ну, почти все. А сам он живет с семьей в приличной части города, на Риверсайд-драйв. И добился этого упорной работой и практической сметкой. Он, кстати, еще не старый…
— Так что? Ты хочешь стать подрядчиком?
— Мама, я знаю, ты будешь ужасно гордиться, если я стану врачом, адвокатом или кем-нибудь в этом роде. Я и сам таких людей очень уважаю. Но эта дорога не для меня, вот и все. Давай лучше так: я заработаю много денег и врачами станут мои сыновья. Будешь гордиться ими.
— Я до твоих сыновей не доживу.
— Мама!
— Прости. Но не все в жизни упирается в деньги. Человек должен гордиться своим трудом, должен сполна использовать все, что отпущено ему Богом. Если он зарабатывает при этом много денег — прекрасно, деньги еще никому не мешали, но…
И так без конца. Деньги нужны позарез, но делай вид, что это не важно; лезь из кожи вон, чтобы их заработать, и одновременно притворяйся, что трудишься вовсе не ради денег. Ну уж нет, мне лицемерить некогда. Пускай так роскошествуют мои дети. А я позабочусь, чтоб у них было для этого вдоволь денег.
— Мне представилась возможность поработать в центральных кварталах, — осторожно начал он. Уже неделю не решался Джозеф подступить к матери с этой новостью. — У мистера Блока появились там связи. На Вашингтон-Хайтс. С ним еще один парень работает, Малоун, они задумали сколотить бригаду для тамошних заказчиков. Но мне придется перебраться за реку, отсюда не наездишься.
Мать не поднимала глаз. Он знал, что она готова, давно уже готова к неизбежному расставанию. Наконец она тихонько спросила:
— Ты хочешь уехать?
— Да. То есть одну тебя оставлять я не хочу, но — такая возможность! Ты не поверишь — он предлагает пятнадцать долларов в неделю! Впрочем, он знает, кому платит, я ведь душу вкладываю — работаю чисто, без халтуры, получше многих.
— Ты не умеешь иначе.
— Я буду навещать тебя каждую неделю и отдавать половину заработанных денег. Чем скорее ты покончишь с магазином, тем лучше.
— Мне тут неплохо. А как еще прикажешь заполнить пустые дни?
— Так ты не против, ты меня отпускаешь?
— Конечно, переезжай. Переезжай и будь счастлив. Одно только… Джозеф!
— Что, мама?
— Ты не забудешь Бога? Там, в городе, живут ведь в основном иноверцы, да? Ты не утратишь нашу веру?
— Мама, евреев там тоже хватает. Комнату я, разумеется, сниму у еврейских хозяев. А веру мы в душе носим, есть она у человека — значит, всегда с ним. Волноваться тебе нечего.
Она сжала его руку.
— Я знаю. За тебя можно не волноваться.
Она держит магазин и по сей день. Он аккуратно, раз в неделю, отсылает ей деньги, навещая, оставляет еще, но не видит признаков, чтобы мать эти деньги тратила. Носит она дешевые ситцевые платьица, купленные у уличного торговца, а в синагогу ходит в черном платье, которое он помнит с самого детства. Он подозревает, что она копит его деньги и намерена потом, после смерти, вернуть все до последнего цента.
При мысли о матери Джозефа охватывала непомерная, бездонная печаль. Ей шестьдесят три, но выглядит она много старше. Не единожды он уговаривал ее продать магазин и перебраться на Вашингтон-Хайтс. Но она отказывалась. В ее жизни был уже один великий переезд, через океан; и теперь, пустив на улице Ладлоу робкие, слабые, но все-таки корни, она не могла сдвинуться с места.
В ее жизни оставалась только одна забота: женить сына. Однажды, примерно через год после того, как Джозеф покинул родительский кров, он, придя к матери, застал на кухне гостя, бородатого человечка средних лет в мятом черном костюме. На столе возле него лежал черный портфель.
— Мой сын Джозеф, — представила мать. — Раввин Иезельсон.
А, сводник! Джозеф стоял неподвижно, объятый гневом, без всякого желания здороваться и знакомиться.
— Твоя мама говорит, что ты хотел бы жениться…
— Вот как?
— Раввин Иезельсон проходил мимо, мы случайно встретились, разговорились, — поспешно пояснила мать, умоляюще глядя на Джозефа. — Я упомянула, что у меня есть сын, — так, к слову пришлось, а он спросил: знает ли ваш сын хороших девушек, хочет ли познакомиться? Ну, сын, говорю, знает много разных девушек, конечно, знает, он же среди людей живет, но если у вас есть на примете хорошие девушки, он, возможно, не откажется… В конце концов, чем больше, тем лучше! — закончила она с натужным смешком.
Деловито вытащив из портфеля папку, раввин Иезельсон извлек оттуда полдюжины фотографий и разложил на столе.
— Нам с тобой надо поговорить, все останется между нами. Расскажи, какие девушки тебе по душе. Ну, допустим, ты хочешь урожденную американку, вроде тебя самого, или недавно из Европы, со старой родины? Тебе нужна, конечно, религиозная девушка; в вашей семье, я знаю, крепкие устои, — бормотал он. — Нет, пожалуй, не эта… — Он отложил одну фотографию в сторону. — Это очень достойная, порядочная женщина, но слишком высокая, на голову выше всех молодых людей. Ты ведь не захочешь глядеть на жену снизу вверх, верно? Погоди-ка, вот девушка из прекрасной семьи…
— Не надо, я не буду смотреть, — твердо сказал Джозеф и прибавил, чтобы утешить смущенную мать: — Как-нибудь в другой раз. Я не ждал сегодня. Я не готов.
Раввин Иезельсон замахал руками:
— Ничего страшного. Ровным счетом ничего. Ты только скажи, какую девушку тебе подыскать. А потом мы назначим новую встречу, никакой спешки, когда тебе будет угодно…
— Видите ли, — проговорил Джозеф с отчаяньем, — у меня уже есть девушка. Так что спасибо большое, но в ваших услугах я не нуждаюсь. Спасибо.
Раввин Иезельсон повернулся к матери.
— Что же вы мне не сказали? — Он с упреком покачал головой. — Сколько лишних хлопот!
— Но я не знала! — воскликнула мать. — Джозеф, ты мне ничего не говорил! Почему ты скрываешь?
— Да я и сам не знал. Вот только что понял, — ответил он.
И они уставились на него, словно на идиота, словно он спятил или бредит наяву.
