— Вы правда хотите? А я даже не помню, куда я ее заткнула, придется искать по всей квартире…
— Я хочу посмотреть, — упрямо повторил Джозеф.
«Мама ведет себя очень странно», — подумала Айрис.
Анна установила портрет на столе в гостиной. Это был женский портрет, выполненный пастелью. На резной золоченой раме табличка. Айрис наклонилась, прочитала: «Рыжеволосая». И ниже фамилия художника.
Женщина изображена сидящей. Все тело — единая, плавно изогнутая линия; склоненная голова, медно-рыжие волосы стянуты в пучок, какой носят прачки; длинная изящная шея; обнаженные плечи; едва заметная выпуклость груди, рука покоится на коленях, ладонь почти не видна в размытой пастельной тени. Айрис наклонилась ближе, вгляделась. На коленях — вязанье, на полу, у ног, — упавший клубок.
От картины на Айрис повеяло спокойствием, умиротворенностью. Она снова взглянула на имя художника.
— Маллар. Я видела его работы. В музее. Мы ходили туда с учителем по истории искусств. Он, наверное, очень знаменитый.
— Не преувеличивай, — холодно одернула ее Анна. — Это просто пастельный набросок. Можешь быть уверена, большой ценности он не представляет.
Что же такое мама говорит? Совсем на нее не похоже. И так резко!
Джозеф, склонив голову набок, разглядывал картину.
— Я думаю, она очень ценная, — сказал он наконец. — Ерунду не стали бы помещать в такую богатую раму.
Анна сжала губы. Айрис следила за ней во все глаза.
— Я пытаюсь уловить сходство, — продолжал Джозеф. — Этот портрет совсем не похож на тот, что мы получили из Парижа.
— Еще бы, — сказал Мори. — Это настоящее искусство.
Джозеф рассердился:
— Да что ты понимаешь в искусстве?!
Айрис развеселилась. Обняла отца за плечи.
— Папочка, дорогой, это же ты не понимаешь в искусстве. Забыл?
— Может, и не понимаю, — проворчал Джозеф. — Но я всегда знаю, что мне по душе, а что нет. И на маму эта женщина ничуточки не похожа. Как им только в голову пришло?
— Но картина — не фотография, — стала серьезно объяснять Айрис. — Она дает не точное сходство, а намек. Нам так в школе объясняли. Картина отражает не внешность, а характер, человека скорее не видишь, а чувствуешь.
— Галиматья! — фыркнул Джозеф. — Портрет или похож, или не похож.
— На самом-то деле, — торжественно начал Мори, — эта женщина очень похожа на маму.
— Что? — возмутилась вдруг Анна. — У нее же острый нос и гусиная шея.
— У нее твоя осанка и характер, — убежденно сказал Мори. — И вообще, мам, ты меня удивляешь. Ты единственная в нашей семье, кто по-настоящему разбирается в искусстве, и делаешь вид, будто не понимаешь, о чем я говорю.
— Да отстаньте вы от меня с этим портретом! — воскликнула Анна неестественно тонко.
Айрис вдруг стало ее жаль. Она сама не знала почему. Но ей очень не хотелось, чтобы Мори продолжал спор.
— Не понимаю, Анна, почему ты так себя накручиваешь? Знаю, ты не любишь вспоминать о Вернерах, но…
Анна взглянула на Джозефа:
— Ничего подобного. А ты выдумал удобную версию, что я у них служила и теперь этого стыжусь? Все это глупости. Я никогда еще не стыдилась честно работать руками.
Джозеф окинул ее пристальным, долгим взглядом:
— Тогда в чем дело? Почему ты так рассердилась?
— Я не рассердилась. Просто картина эта мне не нравится. Что, я обязана ею восхищаться? Я не просила мне ничего присылать, но вот она, пожалуйста, и в семье из-за нее споры и раздоры. Идиотизм какой-то! Абсурд!
Джозеф поднял руки:
— Сдаюсь, сдаюсь! Никто тебя не просит восхищаться. Я заберу портрет на работу и повешу в кабинете. Он не так уж плох. И тебе, раз такое дело, не придется им любоваться.
— Ну еще бы, там ему самое место — между картой Манхэттена и лицензией на продажу недвижимости. Именно его там и не хватает.
Джозеф вздохнул:
— Ну ладно. Делай с ним что хочешь. Это, в конце концов, не так важно.
— Вот именно. Об этом я и говорила с самого начала. Это не важно.
Айрис чистила зубы перед сном. В ванную вошла мама:
— Айрис, что говорил мистер Вернер?
— Я тебе все сказала.
— Все?
— Ну, я ответила, что тебя нет дома. Тогда он спросил, та ли я большеглазая девочка, которую он встретил когда-то на Пятой авеню.
— И больше ничего?
— По-моему, это все. Еще что-то про мои глаза. Он сказал, что не может забыть мои глаза на пол-лица. Глупость какая-то, правда?
— Конечно, глупость, — согласилась Анна.
«Что-то все-таки произошло», — оставшись одна, подумала Айрис. И очень хорошо, что родители не поссорились. Она лежала тихо, прислушиваясь к звукам в их спальне. Нет, они не ссорятся. Она отчетливо помнила тот вечер, лет пять назад, когда папа так расстраивался и сердился после их случайной встречи с Вернерами.
Как же переменилась с тех пор их жизнь. Тогда они были богаты, а теперь бедны. Да-да, бедны. Она слышала, как родители шепотом обсуждают, по какому счету заплатить раньше, а какой может подождать. Только они не хотят посвящать ее и Мори в свои проблемы. Она сама слышала, они говорили, что стыдно взваливать на детей горести взрослых.
Да, горестей теперь хватает. Хорошо, что сегодня обошлось без ссоры. Вообще-то ее родители ссорятся нечасто, не то что в других семьях. Девчонки рассказывают, что у них дома настоящие склоки и попреки, каждый день. У одной девочки родители даже подали на развод. Вот ужас-то. Даже думать страшно.
Айрис почти спала, но, перед тем как окончательно провалиться в сон, успела подумать: хорошо бы мистер Вернер больше не звонил.
Портрет исчез. В стенном шкафу, на верхней полке, Айрис заметила плоский сверток в коричневой бумаге и подумала, что это он и есть.
А несколько дней спустя на письменном столе в гостиной она обнаружила письмо. Рядом лежал конверт. Похоже, мама специально не запечатала письмо, чтобы его прочитали. Айрис и прочитала. Письмо было кратким.
«Дорогой мистер Вернер!
Мы с мужем благодарим Вас за картину. Смерть Вашего отца нас глубоко опечалила. С искренней признательностью,
Анна Фридман».
Какая странная, нелюбезная записка! На белом листке из дешевого блокнота, небрежный почерк, да еще клякса в углу. Словно не мамино письмо. Подругам она пишет длинно, на желтовато-оранжевую, цвета шафрана, почтовую бумагу ложатся черные строчки с заостренными на европейский манер буковками, похожими на птичьи следы.
Странно…
