— Что он делает в подземке? — шепнул один другому.
Санта услышал, обернулся, откашлялся.
— Оленьей упряжке тоже отдых полагается, — сказал он.
Пассажиры одобрительно заулыбались, подмигнули Санте и похлопали ребятишек по плечу.
Люди хотят от жизни не так уж много. Большинству нужно лишь место, пристанище, откуда можно без страха смотреть в будущее. И хотят, чтобы их кто-то любил.
Все, хватит философствовать. Мори с радостью выбрался на улицу, на сырой вечерний воздух и зашагал к дому, предвкушая встречу с Эриком. Как самозабвенно, как безоглядно радуется ему сын! Он представил его белоснежные ровные зубки, густеющие волосы, красные галоши на маленьких ножках, заливистый смех-колокольчик.
Войдя в дом, он увидел елку. Пушистую, остро пахнущую хвоей, вышиной с Агги. Сама Агги доставала из картонной коробки стеклянные украшения и мишуру и развешивала по веткам. Она ни словом не обмолвилась, что собирается ставить елку!
— Ты не забыла? Придут мои родители!
— Что ты, конечно, нет! Скоро индейка будет готова. Слышишь запах?
— Но елка… — беспомощно сказал он. — Елка.
— Что елка?
— Наверное, я сам виноват. Я просто не знал, что ты хочешь ставить елку. И не предупредил… У нас ведь не бывает елок на Рождество.
— Почему? У кого «у нас»?
— Ну, у мамы с папой. Они не ставят елку.
— Я знаю. Но к нам-то какое это имеет отношение?
Нет, она не перебрала. Она не пила сегодня вовсе, он увидел это сразу. Здесь дело было в другом.
— Мне кажется, — начал он осторожно, — что к нам это имеет самое прямое отношение.
— Ты о чем?
— Лично я, как ты понимаешь, ничего против елки не имею. Хоть целый лес тут поставь. Но отец… Агги, для него это будет ужасный удар. После несчастий, которые свалились на нашу семью, я не хочу добавлять ему седых волос.
— Пускай твой отец делает в своем доме все, что ему заблагорассудится. Но почему я должна лишить Эрика елки?
— Эрик этого пока не понимает, — терпеливо сказал Мори.
— Ну а я? С елкой связаны мои самые дорогие воспоминания о родном доме.
— Вот не думал, что у тебя много дорогих воспоминаний о доме. — Слова вырвались сами, и он тут же пожалел о сказанном. Нельзя бить ниже пояса.
— Намекаешь на национальные предрассудки моих родителей? Так ведь и твои не отстают. По этому предмету у всех «отлично».
— Хорошо, не будем спорить. Но, Агата, прошу тебя, убери елку. Не надо влеплять отцу пощечину, едва он переступит порог. Мы установили какие-то отношения. Неужели надо сразу их портить? Ну, пожалуйста.
Она ответила тихо и упрямо:
— Мори, я ничего не хочу портить и усложнять. Но это наш дом, и если твой отец действительно признает меня… наш брак… то, по-моему, не стоит начинать с притворства.
— Агги, ему же под пятьдесят, он прожил тяжелую жизнь. Неужели надо его расстраивать?
— Похоже на анекдот о еврейской маме, которая лежит с сердечным приступом после каждой шалости своих детей.
— Агата, я такие анекдоты не люблю, — холодно сказал он.
— Да не лезь ты в бутылку по пустякам. Словно я антисемитка какая-нибудь. Шутки про еврейских мамаш давно вошли в пословицу. И они в самом деле держат детей у своей юбки до самой старости, разве не так? Зато вы говорите, что все неевреи чересчур много пьют. Верно?
— Я так не говорю. Я говорю, что пьешь ты.
Пропустив его слова мимо ушей, она привстала на цыпочки и приладила на ветку красный блестящий шар.
— Послушай, какого черта?! Что я скажу ему, когда он войдет? Ты даже не представляешь, какой мрачный символ для него елка! Агата, в городках, где жили его родители, где выросла моя мать, Рождество было самым страшным временем. Казаки и местные бандиты налетали верхом, со сворой собак, с нагайками, насиловали женщин, жгли дома…
— Здесь нет никаких казаков, и нельзя жить бесконечными воспоминаниями о прошлом. Это Америка. Кстати, ты сам говорил, что твой отец живет прошлым. «За крепостными рвами Средневековья» — так ты, кажется, говорил.
Мори вспыхнул:
— Может, и говорил. Зато твои родители — образец современной широты взгляда, душевной тонкости и доброты. Мой-то отец, по крайней мере, здесь, с нами.
— Да, но что его сюда привело! Тебя чуть не убили, только тогда дрогнуло его каменное сердце!
— Но он здесь, — повторил Мори.
— Может, мой тоже был бы здесь, сообщи я всю правду. Вероятно, я должна ему позвонить и рассказать, что мой муж работает на мафию и его избили бандиты. Мол, приходи, папочка, ты мне нужен!
Радио тихонько просигналило: половина седьмого.
— Агата, они будут здесь с минуты на минуту. Убери елку! Клянусь, я поставлю ее сразу, как они уйдут, сегодня же вечером! — сказал он, отцепляя серебряный шар.
— Не трогай! Послушай, это наш дом или не наш? Ты не желаешь скрывать свою национальность? Но и у меня были предки! Тебе бы понравилось, если б мы шли в гости к моим родителям и я попросила тебя…
— Это чисто риторический вопрос. Ты, черт побери, прекрасно знаешь, что они меня и на порог не пустят. И имей в виду: я этих подонков тоже видеть не желаю.
— Обязательно надо грубить?
— Еще бы. Я ведь жид. Жиды народ грубый, разве не так?
Из комнаты донесся внезапный плач Эрика.
— Видишь, что ты наделал? Он запомнит это, Мори. Дети такие вещи запоминают. — Она разрыдалась. — Такой чудесный был вечер, а ты все испортил. Когда ты так кричишь, я ненавижу твой голос. Ты бы посмотрел на себя. Ты ужасен.
— Ну, не надо, не плачь. Пожалуйста. Пускай эта чертова елка останется, я попробую объяснить…
— Да не хочу я елку. Убери ее, выброси. — Стеклянный шар упал на пол и разбился. — От нее никакой радости. Я пойду к Эрику.
Она положила голову ему на плечо.
— Мори, это было ужасно, да? Вечер испорчен?
— Нет-нет, они хорошо провели время. Они были рады, что они с нами.
— Боюсь, твои родители меня ненавидят.
— Почему ненавидят? Ты им нравишься, Агги, честное слово. — Он погладил ее по дрожащей спине. Какая она печальная. Бездонная печаль. А раньше она была радостная, веселая…
— До чего жесток мир, — сказала она вдруг. — Скажи, как жить в таком жестоком мире?
— Он жесток не всегда. И другого мира у нас нет.
— Думаешь, я сегодня пила?
— Не пила, я знаю.
— Тогда налей мне сейчас бренди. Я ужасно замерзла.
— Можно согреться чаем. Сейчас приготовлю.
