Впервые в жизни у нее была возможность сделать по-своему. Дорогостоящую помпезную мебель в стиле Людовика, с которой они прожили всю жизнь, выбирал Джозеф. Самое удивительное, что, когда грузчики унесли золоченые завитушки, пестрые цветочки и надутые, словно у старого ревматика, ножки с глаз долой, у Анны защемило сердце. Сколько же пережито среди этих столов и стульев? Когда выносили тумбочку, которую Мори поцарапал в детстве игрушечным молотком, она отвернулась. С ними вместе переехала только белая детская кроватка Айрис. Она лежит теперь, разобранная и упакованная, на чердаке нового дома, но Айрис об этом не знает.
Джозеф велел покупать все, что хочется, и она так и делала, тратя при этом намного меньше, чем потратил бы сам Джозеф. Обстановку для столовой она приобрела на местном аукционе: длинный простой стол соснового дерева и массивный буфет… А еще в доме у Анны царят цветы: в узоре ковра, на обоях просторной спальни.
Ее главный замысел постепенно осуществлялся: дом начал дышать, словно здесь, в этих стенах, выросло несколько поколений ее семьи, словно именно ее предки медленно, десятилетиями, копили фарфор, серебро… «Это серебро попало к нам в незапамятные времена, еще до Войны за независимость», — говорила мать Пола. Притворство? Самообман? Разумеется! Но сколько же в жизни построено на самообмане… Такой дом для Анны и Джозефа? Они же родом с улицы Ладлоу! Ну и что? Почему, собственно, им нельзя жить в таком доме, если он им нравится? Если им здесь уютно?
Единственным потворством Джозефу — слишком занятому, чтобы вникать в прочие детали, — был ее портрет, повешенный над камином в гостиной. Ах нет, она уступила и в другом: на каминной полке под портретом тикали позолоченные часы.
«Мне вовсе не хочется встречать саму себя каждый раз, когда я вхожу в эту комнату», — пробовала протестовать Анна, но слабо и без всякого результата. Насчет часов она не сказала ничего.
Она раскрыла коробку с серебряными подсвечниками. И крепко сжала их в руках, прежде чем поставить на обеденный стол. Где только не стояли они в своей жизни! А через океан ехали завернутыми в одеяло. Она помнит, как мама в пятницу вечером читала над ними молитву. А до этого они стояли в доме у бабушки. А еще раньше — у прабабушки, которую Анна никогда не знала. Ее собственная мать умерла прежде, чем Анна успела расспросить ее об этих, неведомых ей женщинах. И теперь она уже никогда ничего не узнает…
Когда всему нашлось свое место, Анна принялась распаковывать книги. Много дней, по многу часов проводила она, расставляя их на полках: искусство отдельно, документальная и биографическая проза — отдельно; стихи, художественная проза… А внутри этой тематической системы книги располагались по алфавиту, согласно фамилии автора. Ее похвалила даже скупая на похвалу Айрис:
— Вполне приличная библиотека. Я и не думала, что у нас столько книг.
— Большая часть лежала все эти годы в ящиках и коробках.
Анне показалось, что Айрис взглянула на нее с любопытством.
— Мама, ты ведь вправду счастлива?
— Да, очень.
Счастью надо учиться, его надо в себе выращивать. Надо ценить то, что имеешь, и уметь быть благодарной. Звучит чересчур напыщенно? Что ж, я не виновата. Боясь задать лишний вопрос и в то же время не в силах сдержаться, Анна спросила:
— Надеюсь, ты тоже счастлива, хоть немножко? — Не вопрос, а мольба.
— Я в порядке. Живу лучше, чем девять десятых человечества.
Если бы у Айрис было побольше друзей! В прежней школе, в Нью-Йорке, остались две или три молодые приятельницы, с которыми они раньше и в театр ходили, и по выходным встречались. Но теперь она лишена и этого общения. Сидит целыми днями дома: играет на рояле, проверяет тетрадки. Ну что за жизнь в двадцать семь лет?!
И на улице никогда не перекинется словом со знакомыми. Вежливо кивнет и пойдет дальше. Разве так, не прилагая никаких усилий, можно на что-то рассчитывать? Надеяться, что принц выпрыгнет из каминной трубы, возьмет тебя за руку и поведет под венец? Сама Анна знала в своем бывшем квартале всех и каждого — от сапожника и мясника. У мясника, между прочим, был племянник — юрист, выпускник Колумбийского университета. Однажды он попросил дядюшку узнать для него телефон Айрис. Но разгневанная Айрис не дала Анне и рта открыть…
Переехав в новый дом, Анна попыталась привлечь Айрис к своим благотворительным начинаниям. Анне такие хлопоты по душе, в городе она занималась этим очень часто и, по отзывам, даже талантливо. Она умела пригласить людей так, чтобы они и вправду пришли, умела найти ораторов, которых было интересно слушать. Да это нетрудно! Надо побольше улыбаться и никогда не отказывать людям в поддержке и помощи. Теперь, на новом месте, ей даже интересно проверить: быстро ли она обретет друзей и положение в здешнем обществе.
— Ты, похоже, победила на конкурсе популярности, — заметила Айрис однажды днем, столкнувшись в прихожей с множеством дам: закончилось благотворительное собрание, проходившее в гостиной у Анны. Подобные фразы звучали в устах Айрис очень странно: не то осуждающе, не то вопросительно. Анна никогда не могла ее понять.
Много раз она произносила в ответ простую истину: «За добро добром и платят», но у Айрис это ничего, кроме раздражения, не вызывало. И вправду какой-то скаутский лозунг. Или добрый совет, вышитый на салфеточке… На этот раз Анна решила отшутиться.
— Рыжие всегда в почете, — сказала она. На том разговор и окончился.
Без подруг или приятельниц — называйте как хотите — пустота дома была бы невыносимой. Пустые комнаты — бич тех, кому за пятьдесят. Птенцы разлетелись, родное гнездо опустело, и так далее, и тому подобное… А если гнездо никогда, в сущности, и не было полным?
Не единожды представляла Анна, как садится вместе с Джозефом в машину, приезжает в тот город, стучит в дверь… «Мы приехали повидать нашего внука». А дальше что? Чтобы дверь захлопнулась у них перед носом? И больше всех от этого пострадает ребенок. Нет, невозможно, нельзя… «Когда-нибудь, когда он станет старше, он сам захочет с вами повидаться». Слабое утешение. Может, и захочет, но в нынешней чудесной поре, в детстве, они его так и не увидят. Может, и захочет — взрослый, чужой; захочет из любопытства или еще Бог знает по какой причине.
В такие дни, с такими мыслями, Анна не находила себе места, хваталась за любую работу. Шла на кухню к Селесте, помогала ей готовить обед. Впервые появившись в их доме, Селеста отрекомендовалась «хорошей незатейливой стряпухой». Вскоре, однако, выяснилось, что стряпня ее не столько хороша, сколько и впрямь незатейлива. А Анна и рада: уж очень ей не нравилось быть вовсе отлученной от кухни.
Поначалу Анна и не думала брать в дом прислугу. Но Джозеф был непреклонен: «Одной вести такой огромный дом? Ни в коем случае. Немедленно кого-нибудь найми. Я настаиваю». Так у них появилась Селеста. Ширококостная темно-шоколадная негритянка с громовым голосом, который слышен всегда: она либо поет заунывные гимны, либо оглушительно смеется. Сюда, на север, она приехала из Джорджии. Почему? Она так и не объяснила. В ее отрывочных рассказах проступали смутные очертания семьи. Дети? Муж? Задавать Селесте вопросы было бесполезно, они все равно оставались без ответа. В этом доме Селесте суждено прожить столько же, сколько им, и она узнает их, вероятно, даже лучше, чем они знали самих себя…
