Иногда кажется, что все это только сон…
Они лежат на песке. Под бездонным послеполуденным флоридским небом.
В ту, первую ночь, оставшись с Тео наедине, она думала, что ничего не выйдет. Сколько украдкой куплено и прочитано пособий и руководств! Сколько надо знать молодым супругам о том, чем занимались их предки за много веков до появления первых книг! Мама, отведя глаза, сказала: «Ты хочешь о чем-нибудь спросить?» И испытала явное облегчение, услышав, что вопросов у Айрис нет.
По книжкам выходило, что существует много способов удовлетворить и стать хорошей партнершей. Но ведь можно и не удовлетворить! И не стать! И что тогда?
У нее все получилось! Потрясающее, ни с чем не сравнимое блаженство; полное, совершенное слияние душ и тел. Она так долго ждала! Как жаль этих пустых бесплодных лет.
Тео лениво бормочет:
— У тебя довольный вид.
— Так и есть. Я довольна. И горда. Как индюшка.
— Чем ты гордишься?
— Тем, что я — твоя жена.
— Айрис, ты прелесть. И непостижимое чудо.
— Почему непостижимое?
— Понимаешь, я думал… Ну, по твоей манере держаться можно было предположить, что в постели ты будешь стеснительной и робкой.
— Разве это не так?
Он смеется:
— Ты отлично знаешь, что не так! Мне чертовски повезло!
Он берет ее за руку, и они, перевернувшись, подставляют солнцу спины.
— День чересчур хорош. Не представляю, чем занять такое совершенство, — говорит Айрис.
— По-моему, представляешь. И не только дни, но и ночи тоже.
— Когда я была маленькой…
— Ты и сейчас маленькая.
— Нет, я серьезно — послушай! Мне было лет семь, и я ужасно хотела получить одну куклу. Она стояла на витрине: в розовом бархатном пальтишке с белой меховой оторочкой, а по плечам — темные кудри. Предел мечтаний, понимаешь? И вот утром, в день моего рождения, кукла сидела на стуле возле кровати. У меня возникло такое странное чувство… Не разочарование, нет, а какое-то бессилие… Она была так совершенна, так прекрасна! Я боялась за розовый бархат, за белоснежный мех, боялась пыли, грязи и в то же время знала, что не уберегу, что в каждое следующее мгновение совершенство будет таять, таять…
— Такие грустные мысли в такой день! — протестует Тео.
Но она настаивает, чтобы он дослушал и вник.
— Пойми, я не грущу. Просто сейчас так чудесно, что мне хочется сберечь это чудо, запомнить навсегда. Тео, представь, когда-нибудь мы будем сидеть у окошка, и глядеть на промокшую и продрогшую зимнюю улицу, и вспоминать, как лежали когда-то на пляже и говорили о том, как будем глядеть на промерзшую улицу…
— Это ты говоришь, а не я. Тебя занимает, что будет годы спустя, а меня — сегодняшний обед. Хорошо бы снова подали рыбный суп. Ничего вкуснее не едал!
— Тео, любимый мой, скажи, что ты меня любишь. Скажи снова.
— Я люблю тебя, Айрис. Очень люблю.
Она поднимает руку. Кожа на плечах потемнела, покрылась красно-золотистым загаром.
— Куда ты смотришь? На кольцо? Жаль, ты попросила такое простое и тонкое. Давай купим еще одно, с бриллиантами, будешь носить по праздникам.
— Не надо.
— Думаешь, слишком дорого? Я могу позволить себе такую трату.
— Не поэтому. Просто это кольцо я не сниму.
— Никогда?
— Никогда. Может, я суеверная или опять говорю глупости, но на свадьбе ты надел мне на палец именно это кольцо. И теперь оно — часть меня.
— Ты смешная.
— Пускай так. Но я точно знаю, что, когда ты надел мне кольцо, со мной что-то произошло. И если я с ним расстанусь, земля уйдет из-под ног. Меня понесет по жизни без руля и ветрил…
— Хорошо, договорились. Никаких бриллиантов.
Облака плывут медленно-медленно; они лежат рука в руке, и солнце щедро струит на них свое тепло.
30
Дядя Крис сложил весла, предоставив лодке плясать как вздумается. Он ведет себя сегодня необычно, и Эрика это беспокоит. Ведь Крис всегда такой веселый… Приезжает он нечасто, у него жена, дети, работа — короче, много дел, хотя, глядя на него, и не подумаешь. Такой спортивный, подвижный, какой-то слишком молодой для скучных взрослых дел. Но с другой стороны, он доводился маме двоюродным братом — самым любимым — значит, он не так уж молод. С ними столько всякого приключалось, когда мама гостила в доме Криса в штате Мэн. Например, однажды они попали на воде в густой туман и… Но сегодня Крис не был расположен к воспоминаниям.
— Тебе тринадцать лет, ты почти взрослый. Я сказал бабуле, что в таком возрасте надо знать правду.
— Какую правду? О бабуле?
— Да. Прежде всего это.
— Я и так знаю. У нее рак.
Люди обычно говорят это слово шепотом или по-латински. А он произнес вслух, и ничто в нем не дрогнуло. Почему? Может, он неправильно устроен?
— И давно ты знаешь?
— С прошлой зимы. Ее положили тогда в больницу, и люди умолкали, когда я входил в комнату. Ну, я и понял, какая это болезнь.
— Ясно.
— Ну чего она волнуется? Я буду за ней ухаживать. Я ведь за дедулей ухаживал, а он, сам знаешь, двинуться не мог.
— Да-да, ты молодец. Только… на этот раз все иначе.
— Почему иначе?
Дядя Крис снова взялся за весла, и лодка тотчас рванулась вперед. Они пригнули головы, чтобы не задеть ветви ивы. Здесь, под ивой, в уединении, Крис снова сложил весла. Лодка замерла.
— Почему иначе? — повторил Эрик.
Крис снял с руки часы. Он купил их, когда служил в авиации во время войны. Вчера он дал Эрику их рассмотреть. По ним узнаешь не только время, но и дату. А еще внутрь встроен будильник. И цифры и стрелки светятся в темноте. Потрясающие часы. Крис встряхнул их, поднес к уху, нахмурился и снова медленно застегнул на запястье.
— Сломались?
— Нет, я просто проверял… — И вдруг он снова заговорил быстро и горячо: — Иначе потому, что твоя бабуля тоже умрет, но это будет не как с дедулей. Не вдруг. И объяснить это по-другому, другими словами я не умею.
— Но у Джерри… у мальчика из моего класса… у его отца тоже был рак. Давно, мы еще в третьем классе учились. И он выздоровел!
— Так получается не всегда.
— Я спрошу доктора Шейна.
— Спроси, если тебе так легче. Но доктор скажет то же самое.
Не он ли минуту назад задавался вопросом: почему он ничего не чувствует? А теперь грудь вдруг сжало, и застучало — в груди, в голове. Во рту, под языком, стало горячо и кисло, точно от крови.
