– Не доводилось. Но кое-что я о нем знаю.
– Что именно? Кто он, по твоему, такой?
– Политик и писатель. Жил во Флоренции, на рубеже пятнадцатого и шестнадцатого веков. Учил, как добиваться власти и управлять народами и странами. Имя его – синоним вероломства и предательства.
– Предательство, вероломство… – задумчиво повторил Халлоран. – Теперь для этого используют другой, не столь одиозный термин: способность к гибким решениям. Но в общем и целом Макиавелли прав, хотя идеи его вторичны. О них прекрасно знали в Греции и Риме, в Китае и Индии… Знаешь, какая самая важная из них?
– Нет, сэр.
– Я подскажу: первый принцип надежного управления. Править можно чем угодно, войском, страной, предприятием, но первый принцип соблюдается всегда. Тебе он известен?
– В таком контексте – пожалуй. Один из моих наставников говорил: два петуха в одном курятнике не уживутся.
Старик кивнул.
– Тебя хорошо учили. Военачальник командует, король правит, и рядом с ними равных нет. Дистанция между имеющим власть и первым из его помощников должна быть велика, столь велика, чтоб не бродили мысли об узурпации. Запомни это.
– Зачем? Вы говорите о вещах известных, о принципе единоначалия. Есть генералы, есть капитаны и есть лейтенанты… Всякий, кто служил, об этом не забудет.
Глаза Халлорана сверкнули. Секунду он всматривался в Каргина, будто пытаясь обнаружить в нем некую слабину, тайный порок или дисгармонию, потом произнес:
– Это хорошо, что ты понимаешь такие вещи, очень хорошо. Там, в Легионе… там у тебя, наверное, были лейтенанты?
– Да.
– И что бы ты сделал, если б лейтенант отказался исполнить твой приказ? Не в мирное время, а на поле боя?
– Пристрелил бы на месте, – ответил Каргин, снова отступая к дверям.
Но разговор, кажется, еще не завершился. Старик вдруг поманил его к себе костистым пальцем, заставил наклониться и прошептал:
– Ты веруешь в бога, Керк?
– Я верю в свою удачу.
Теперь они смотрели друг другу в глаза. Лицо Халлорана было сосредоточенным, даже хмурым.
– В удачу… – протянул он. – Что ж, неплохая вера, не хуже остальных. От бога – смирение и терпение, а удача – она от дьявола… Недаром удачливый получает больше смиренного и терпеливого.
– Больше – чего?
– Всего. Иди… Иди, Керк.
Каргин вернулся на террасу.
Он шагал от лестницы к лестнице, туда и обратно, мимо окон, занавешенных лозой, мимо скамеек и пальм, мимо пруда с амазонской кувшинкой, мимо павильона с телескопами, глядел на небо и на антенну, что возносилась над крышей пентхауза будто стальной цветок, считал про себя шаги и думал.
Удача?
Конечно, он верил в удачу, но знал, что гений ее капризен, а потому не стоит требовать всего – или же больше, чем обещано другим, смиренным и терпеливым. Для Каргина удача означала не власть и не богатство, не выигрыш в лотерею и даже не любовь, а только жизнь. Что, при его профессии, было желанием вполне разумным.
Жизнь! И, коль повезет, без потери конечностей, простреленных легких и осколка под ребрами…
Он ухмыльнулся, вытащил из-за пояса берет и нахлобучил его на голову.
Глава 9
Иннисфри, вилла и кратер; раннее утро 22 июля
Две крохотные фигурки ползли по Нагорному тракту, неторопливо приближаясь к озеру. Будто два жучка, синий и красный, на серой асфальтовой ленте дороги… Солнце еще не взошло, и полумрак обманывал, менял оттенки, делал синее чернильным, красное – коричневым. Внизу, в кратере, еще господствовала тьма, затопившая трясины, камни и мангровый лес, и лишь на востоке смутно виднелся зубчатый контур скалистой стены. Озеро, серебристое при ярком свете, выглядело сейчас клочком зыбкого тумана, повисшего среди утесов и будто готового растворить обоих бегунов в своем белесо-сером мареве.
Каргин поднял висевший на груди бинокль, но передумал, наклонился и приник к окуляру малого телескопа. Теперь он видел обе фигуры, синюю и красную, гораздо отчетливей и так близко, что мог, казалось, пересчитать седые волоски на шее Халлорана. Тот, как обычно, двигался вторым; темп, на правах лидера, задавал Альф Спайдер. Его широкая спина мерно раскачивалась, и зверь с ощеренной пастью, изображенный на куртке, будто подмигивал Каргину.
Он оторвался от окуляра, посмотрел на север, нащупал в кармане футляр мобильника. До юбилея – день… Пожалуй, сегодня начнется съезд гостей, и эскадрильи «оспреев» будут кружить над островом. А в них – сенаторы и конгрессмены, акционеры и послы, директора, компаньоны по бизнесу и даже, как сказала Кэти, посланник президента… Наверное, будут журналисты – хоть Халлоран их недолюбливает, но осветить такое событие в прессе необходимо. Двести, триста или четыреста гостей… Куда их, интересно, денут, в какие комнаты и койки? Вилла, конечно, велика, но в гостевых покоях больше тридцати не поселить… Скорее всего, решил Каргин, гости поздравят юбиляра, преподнесут подарки, выпьют за его здоровье на банкете и отбудут восвояси. Улетят, а Кэти останется… Быть может, она на пути к аэродрому или уже влезла в самолет и теперь высматривает, у какого сенатора коленки помягче… Пора бы ей и позвонить…
Каргин ласково, будто девичью щечку, погладил карман с мобильником и развернул телескоп к поселку. Рано, слишком рано – на взлетном поле даже техники не суетятся и почетного караула не видать. Улицы тоже пустынны. На Мэйн-стрит меж фонарями были протянуты гирлянды, у мола красовалась арка из пальмовых листьев и цветов; поверх нее, как свечи на именинном пироге, торчали петарды, ровно семьдесят пять. Пушка у казармы, готовясь поддержать фейерверк, задрала в небо тонкий хобот, все лавки и злачные места были увиты зеленью, у «Пентагона» выставлены бочки, а на канате, протянутом от арки до офиса управляющего, трепетало полотнище с изображением юбиляра. То был официальный портрет, знакомый Каргину: рыжеволосый цветущий джентльмен, еще не достигший пятидесяти, точь в точь, как в статье обозревателя Сайруса Бейли. Уже четыре дня он любовался на эту картинку и находил в ней только один недостаток – не хватало рамочки из сабель, мушкетов и мортир.
Выпрямившись, он оглядел поселок невооруженным оком.
По-прежнему тишина… Безлюдные улицы, темные окна коттеджей, пальмы и кипарисы – словно дамы с растрепанными кудрями в сопровождении строгих кавалеров… Покой, благолепие и ожидание праздника…
Каргин прислонился к станине большого телескопа, ощущая лопатками твердый металлический кожух. Взгляд его скользнул к бухте, к пересекавшему ее молу и маяку, чей оранжевый глаз сиял на фоне темных свинцово-серых вод. Там, за молом, вдруг наметилось какое-то неясное шевеление; казалось, волны расступаются, выдавливая из морских глубин прямоугольную скалу, такую же серую, как неподвижная поверхность бухты. Скала вырастала, упорно тянулась вверх, подпираемая чем-то протяженным, длинным и округлым; не обман зрения, а реальность, столь же явная, как халлоранов портрет, пушка с задранным стволом и молчаливые спящие коттеджи.
