В те чудесные дни, когда нянюшка уезжала в деревню, Ноэми готова была хлопотать по дому, поддерживать порядок и готовить еду, а школьные уроки делать по ночам.
Когда мама умерла, нянюшка поначалу все еще улыбалась, но как-то по-другому, и отец перестал улыбаться ей в ответ — видно, чувствовал, что раньше, когда у него была эта странная жена, которая то и дело сворачивалась клубочком на кровати, и он даже жалел, что женился на ней, все же улыбаться было куда проще. А теперь вот расхотелось. Очень скоро он стал болеть всеми болезнями подряд, и врачи говорили, что это возраст.
Так нянюшка осталась в доме за хозяйку и много лет после смерти отца работала на графинь бесплатно, а чтобы добыть хоть немного денег, убирала квартиры богатых в их квартале. Она собирала по дому вещи, что поприличней, и куда-то с ними уходила и возвращалась с набитыми сумками, всегда пешком, чтобы не тратить деньги на автобус. Готовила невероятные блюда из ничего, вроде нежнейших луковых пудингов или куриных косточек с картошкой. Замешивала муку с водой и пекла блинчики. Она всегда выглядела веселой, не строила из себя жертву, разве что похудела и, когда шла, голова у нее чуть клонилась набок.
При любой возможности она ездила в деревню и привозила горы овощей и фруктов, деревенских кур и сыр с фермы брата, которому и так было нелегко, ведь его сын Элиас в то время учился в лицее — впрочем, Элиас был просто ангел: и отцу помогал, и учился прекрасно, и никогда ничего не требовал. Так нянюшка и вырастила графинь, и, в общем-то, им с ней было совсем неплохо, вот только младшая была одержима манией самоубийства и желанием помочь всем на свете, хотя на самом деле в помощи нуждались как раз они сами.
Потом, в сорок с лишним, няня познакомилась с будущим мужем, влюбилась и, когда ждала его, вся светилась, как когда-то при отце, и снова похорошела, и они говорили о самых обычных вещах, но так, словно за этим скрывался глубокий смысл, понятный лишь им двоим, и она снова стала улыбаться какой-то особенной, непривычной для сестер улыбкой, и только Ноэми уже видела все это много лет назад.
Графиня и Маддалена выслушали Ноэми молча. Так, видно, все и было. Только воспринимали они это тогда по-другому.
— Так, значит, ты считаешь, — сказала Маддалена, — нянюшка специально дала маме те таблетки, от которых она умерла?
— Нет, конечно, — отвечала Ноэми. — У мамы было больное сердце, возможно, она была обречена еще с тех пор, как попала в картонную коробку. Так что зря она сокрушалась, не так уж ей и повезло. Таблетки эти она принимала уже не один год, каждый вечер, и нянюшка тут ни при чем. К тому же врачи предполагали, что долго она не проживет. Так и вышло, она умерла, когда ей едва исполнилось тридцать. А все остальное, что сейчас рассказывает бедная старушка, — просто бред. Она винит себя за то, о чем думала, на что, быть может, надеялась, но нельзя судить людей за мысли и надежды.
19
Однажды, когда совсем стемнело, Маддалена и Сальваторе вышли прогуляться и на площади бастиона Сен-Реми, где бары открыты допоздна, встретили Элиаса со стайкой молодых красивых девушек в мини-юбках. Несмотря на то что было холодно, на нем, как всегда, были джинсы на бедрах, короткая кожаная курточка и джемпер в обтяжку, а голова бритая — видно, волосы у него за это время заметно поредели. От него сильно пахло парфюмом. Он вертелся среди девиц, но вид у него был рассеянный, словно он искал кого-то взглядом — возможно, ту единственную, кого здесь не было. Сальваторе с Маддаленой переглянулись: пожалуй, с Ноэми ему было лучше, и если б она увидела его сейчас, наверное, поняла бы, что он несчастлив.
Они остановились и поболтали с ним немного.
— Надеюсь, у Ноэми все хорошо, — обронил он.
Маддалена набралась смелости и спросила, удалось ли им добиться права открывать окна в соседский двор. Элиас как будто не сразу понял, о чем речь. Потом вдруг сообразил: «А, вы об этом!». Оказывается, дело они проиграли, ну и ладно, стоит так переживать из-за ерунды. Вышли из положения, устроили проем в потолке, так называемый «световой колодец», и над ним большой фонарь с открывающимися створками. Он сам все спроектировал и сделал.
Тут-то они и пригласили его на ужин. Как-нибудь на днях. Не откладывая в долгий ящик.
Он посмотрел на них испуганно, чуть побледнев, и на лице у него было написано: «Вы в своем уме? Там же Ноэми», — но потом вдруг повеселел.
И тут же выражение лица изменилось: «Хорошо, я приду».
20
Теперь они говорят нянюшке, что снова разбогатели и выкупили обратно все квартиры, которые продали в трудные времена, а когда соседи появляются в окне или встречаются им на лестнице, объясняют, что эти люди просто снимают у них жилье и платят кучу денег.
Нянюшка счастлива и, глядя вверх, делает неприличные жесты — дескать, вот вы все и в заднице, старые хозяева взяли и все выкупили.
Никто не знает, что именно сосед сказал монахиням. Только на утреннике Карлино оказался за роялем. Раскрыв рот, оглядел зрительный зал, полный родителей, увидел других детей, выглядывающих из-за кулис, вскочил и убежал. Но тут же вернулся. Очень довольный, уселся за рояль и для начала сыграл марш Шостаковича, потом «Вальс петушков», адажио Штайбельта и «Поезд идет» Сигмейстера, и как только зрители стали аплодировать, Карлино снова сел и сыграл «Солдатский марш» Шумана. Потом он заиграл небольшие пьески собственного сочинения, и зрители чуть с ума не сошли от восторга, хотели слушать еще и еще, хотя их собственные дети еще не выступали.
На обратном пути графиня постучала в дверь к соседу: он открыл, но в дом не пригласил и так и остался стоять на пороге.
— Не знаю, как вас благодарить, только молиться могу за вас. И не только я, но и мои родные. И монахини. Я дала им карту летных полей Сардинии и Корсики, так что можете не беспокоиться — когда полетите на самолете, мы все будем за вас молиться!
Сосед ее даже не слушал и твердил, что концерт Карлино был похож на боксерский поединок, где дерутся нотами, и подпрыгивал в дверях, боксируя.
— «До» — удар левой. «Ре» — отступает, прикрыв подбородок. «Ми» — удар правой. «Уложил их наповал», — торжественно заключил он.
Теперь все в квартале, встретив графиню с сыном, останавливаются и осыпают Карлино комплиментами: говорят, что когда-нибудь будут гордиться, что жили в одном районе с музыкантом-вундеркиндом. И все же их одолевают сомнения. Вундеркинд, а вроде дурак дураком. Тогда они ищут другие примеры. Моцарт. Говорят, все только диву давались: как это Господь одарил таким талантом такого придурка.
Графиня с Карлино пришли к соседу с подарком, поблагодарить его.
Сосед был не в духе, в дом их не пустил и опять стоял в дверях. Извинился, сказал, что сейчас хотел бы побыть один и ему не до подарков.
— Даже посмотреть не хотите? — спросила графиня.
— Нет. Не хочу. Извините, когда я в таком настроении, лучше меня не трогать.
