Дочь Ветерана уже говорит с миланским акцентом, а еще у нее есть кукла, с которой она играет в дочки-матери, игрушечная кухня, детский фарфоровый сервиз и тетрадки с первыми буквами алфавита и орнаментом, а еще она любит море, и когда ее везут на поезде в Геную, все ждет, когда после туннеля неожиданно увидит его. Когда год назад они переехали в Милан, она так плакала, выходила на балкон и кричала прохожим: «Генуя! Верните мне мою Геную! Я хочу мою Геную!». Так что если ее отец действительно немец, то, наверное, он был хорошим человеком.
Бабушка, конечно, в политике не разбирается, но тоже считает, что вряд ли все немцы, которые вторглись в Италию, были такими уж плохими. А как тогда быть с американцами, которые разбомбили Кальяри, практически сравняли его с землей? Ее муж, который, наоборот, в политике разбирается, ежедневно читает газеты и вообще очень умный коммунист — он даже организовал забастовку рабочих солеварен — уверен, что не было у американцев причин так изуродовать город, так неужели все пилоты Боингов В-17, этих летающих крепостей, были злодеями? Наверное, среди них тоже попадались хорошие люди.
Но теперь пустоту должен заполнить дом на улице Манно и пианино. Ветеран обнял бабушку и стал напевать ей что-то на ухо, подражая контрабасу, трубе, скрипке и флейте. Он умел заменить целый оркестр. Это может показаться безумием, но в длинных переходах под снегом или в концлагере, когда его заставляли на потеху немцам драться с собаками за еду, только эта музыка в голове и стихи и спасли его.
Еще он сказал ей, тоже на ухо, что некоторые исследователи Данте полагают, что Паоло и Франческу убили, как только обнаружили вместе, тогда как другие дантологи считают, что они успели хоть немного насладиться друг другом перед смертью. «Никто из нас не дочитал листа» можно толковать по-разному. Еще он сказал, что если бы бабушка так не боялась ада, и они тоже могли бы насладиться любовью. Но бабушка ада совсем не боится, какое там. Если Бог и правда Бог, то неужели же, зная, как ей хотелось любви, как она молила хотя бы узнать, что это такое, отправит ее в ад?
Да и вообще при чем здесь ад, если даже уже совсем старенькой, вспоминая себя с Ветераном и их поцелуй, она всегда улыбалась. И когда ей бывало грустно, стоило ей вспомнить эту картинку, запечатленную в ее памяти, и печаль проходила.
8
Я родилась, когда бабушке было за шестьдесят. Я помню, что в детстве она казалась мне очень красивой, и я всегда зачарованно смотрела, как она причесывается и делает старомодную sa crocchia,
[22]
волосы у нее не поседели и не поредели: она разделяла их посередине пробором, а потом собирала в два узла на затылке. Я так гордилась, когда она, улыбаясь своей юной улыбкой, приходила забирать меня из школы среди других мам и пап. Мои собственные родители, музыканты, вечно колесили по миру. Бабушка всю себя отдавала мне, как папа — музыке, а мама — папе.
Папа совсем не нравился девушкам, бабушка страдала и чувствовала свою вину за то, что заразила сына загадочной болезнью, отпугивающей любовь. В те времена уже были клубы, куда вся молодежь ходила танцевать и крутить любовь под песни «Битлз», но все это было не для моего отца. Время от времени он помогал каким-нибудь девушкам готовиться к экзаменам в Консерваторию — певицам, скрипачкам, флейтисткам — все они хотели заполучить его в качестве аккомпаниатора, потому что он был лучший. Но экзаменом все и заканчивалось.
Но вот однажды бабушка открыла дверь и увидела запыхавшуюся — ведь в доме на улице Манно нет лифта, — маму с флейтой за спиной. Вид у нее был смущенный, но решительный — так мама выглядит и сейчас, к тому же она была красивая, просто одетая и цветущая, она запыхалась, поднявшись по крутым ступенькам лестницы, но, отдуваясь, радостно смеялась без всякой причины, совсем по-девчачьи, тогда бабушка позвала папу, который играл, запершись в своей комнате, крикнула ему: «Она пришла. Та, которую ты ждал!».
Мама тоже никогда не забудет тот день, когда они должны были репетировать пьесу для фортепьяно и флейты, а в Консерватории не было свободных аудиторий, и папа предложил ей прийти на улицу Манно. Какими прекрасными показались ей бабушка, дедушка, дом — просто всё! Она-то жила в убогом районе на окраине, в сером бараке вдвоем с матерью-вдовой, моей бабушкой Лией, строгой, суровой, одержимой порядком и гигиеной, которая натирала воском полы, заставляла всех надевать тапочки и одевалась во все черное, мама должна была постоянно звонить ей и сообщать, где она находится, только мама никогда не жаловалась, ей это и в голову не приходило. Единственной радостью в ее жизни была музыка, которую синьора Лия, напротив, терпеть не могла и закрывала все двери, чтобы не слышать, как дочь занимается.
Мама уже давным-давно в тайне любила моего отца, ей нравилось в нем все, даже то, что он был явно чокнутый: всегда носил свитера задом наперед, не замечал, что лето давно прошло, и все ходил в майках, пока не зарабатывал бронхит. Поговаривали, что он и правда сумасшедший, и хотя он был очень хорош собой, девушки никак не хотели иметь с ним дело, и главное, потому, что в то время такие чудачества были не в моде, как и классическая музыка, а музыкант он был просто гениальный. Зато мама ради него была готова на все.
Первое время она категорически не хотела работать и работу даже не искала: только так она могла постоянно быть рядом с папой, следовать за ним повсюду и, сидя на табуретке возле него, переворачивать ему страницы тех немногих партитур, которые он не помнил наизусть. Всякий раз, когда мама не могла поехать с ним, например, когда она рожала меня, он уезжал один. В тот день, когда я родилась, он был в Нью-Йорке и играл «Концерт соль-мажор» Равеля. Бабушка с дедом даже ему не позвонили, чтобы не волновать, боялись, что разволнуется и плохо сыграет. И стоило мне чуть-чуть подрасти, мама купила второй манеж, вторые ходунки, второй детский стульчик, второй набор тарелочек с двойным дном для подогрева и отвезла все это на улицу Манно, чтобы она могла мигом собрать сумку с моими вещами, оставить меня бабушке и лететь вдогонку за папой.
А вот с моей бабушкой по материнской линии, синьорой Лией, меня не оставляли никогда, иначе я плакала в полном отчаянье: эта моя бабушка, что бы я ни делала — рисовала, к примеру, или напевала песенку, которую сама же и сочинила, — сидела мрачная, как туча, и говорила, что есть вещи поважнее, о них и надо думать, и мне даже казалось, что она ненавидит музыку, которой занимаются мои родители, ненавидит книжки, которые я вечно таскала с собой, и, чтобы угодить ей, я все пыталась понять, что же ей все-таки нравится, но она, похоже, ничего не любила. Мама говорила мне, что синьора Лия стала такой потому, что муж ее умер еще до маминого рождения, и еще потому, что она поругалась со своей семьей, которая была очень богатой, и уехала из родных мест, из Гавои, который казался ей самым ужасным местом на свете.
Деда я не помню: он умер, когда я была совсем маленькой, 10-го мая семьдесят восьмого года, в день, когда был принят Закон 180 о закрытии психиатрических больниц. Папа всегда говорил мне, что дедушка был замечательным, его все очень уважали, а родственники любили всей душой, потому что он просто спас бабушку, а уж от чего, об этом говорить не стоит, только с бабушкой я должна вести себя очень осторожно, не расстраивать ее и не волновать. В ее жизни была какая-то тайна, и, возможно, поэтому ей сочувствовали. Уже взрослой я узнала, что до встречи с дедушкой, тогда, в мае сорок третьего, бабушка взяла и бросилась в колодец, на шум во двор выбежали сестры, позвали соседей: всем вместе им чудом удалось вытащить ее с помощью веревки, в другой раз она обкорнала себе волосы и стала похожа на чесоточную, а еще она то и дело резала себе вены на руках. Я знала бабушку другой — смеющейся по пустякам, и папа тоже помнит ее спокойной, кроме одного-единственного случая, и считает, что люди просто сплетничают. Но я-то знаю, что все это правда. Впрочем, бабушка всегда говорила, что ее жизнь делится на две: до и после минеральных источников, как будто вода, вымывшая камни из почек, оказалась чудодейственной во всех отношениях.
