Серов наблюдал за этой казнью с отвращением. Его, вместе с Хенком и Мортимером, послали обыскивать трюм, но до того он увидел, как первые испанцы шагнули на доску. Были они раздетыми до нитки, но милосердием победителей им оставили кресты; каждый сжимал в кулаке свой крохотный крестик и целовал его перед тем, как прыгнуть в море. Ни жалоб, ни стенаний, ни мольбы о пощаде…
Вера и, быть может, гордость этих людей превозмогали страх; похоже, они надеялись, что муки окажутся недолгими и проложат им тропинку прямо в рай. Серов невольно им позавидовал – не печальной их судьбе, а нерушимой вере. Ему, человеку иных, не столь наивных времен, вера не служила утешением, и даже роптать на Божий промысел он не мог – аномальная зона явно не имела никакого отношения к Господу.
Ворочая в трюме бочки и мешки, Серов слушал, как море с плеском принимает очередного пленника, и, пытаясь отвлечься, размышлял о том, о сем, а еще о девушке, о Шейле. Она исчезла; спустившийся с квартердека негр, Рик Бразилец, как пояснил Мортимер, поднял ее на ноги и с почтением довел до трапа. Двигалась она с трудом и не глядела на Серова – возможно, даже не понимала, что он ее спаситель. Серов решил, что если этот подвиг не зачтется, то все же два испанца на его счету, и значит, на рее ему не болтаться. Слабое утешение!.. – с хмурой усмешкой думал он. Может быть, лучше умереть, как те испанцы? Может быть, смерть – дорога, которой удастся вернуться домой?
Плеск наверху продолжался, но теперь к нему добавился уже знакомый голос бакалавра Джулио Росано, читавшего молитвы, – в морскую пучину провожали погибших пиратов. Затем пришла пора третьей и последней процедуры: хирург закричал, подзывая к себе раненых. Серов выбрался на палубу, где Росано уже врачевал тех, кому не повезло. Инструментов у него было три: нож, нитка с иглой и щипцы для извлечения пуль, а к этому – полотняные тряпки, рожок с порохом и ящик с бутылками рома. На этот раз обошлось без ампутаций; Росано лихо вытаскивал пули и, смотря по размерам раны, прижигал ее горящим порохом или смачивал ромом. Хриплые стоны, вопли и проклятья неслись над палубой, но их заглушали бульканье и довольный гогот – всем увечным вручалась бутылка рома. Получил ее и Серов, вместе с врачебным советом лить на царапину спиртное и замотать ее чистым полотном.
Первая оценка груза вскоре завершилась, большая часть корсаров, включая раненых, перебралась на фрегат, и галеон, под управлением Пила и призовой команды, поднял паруса. Мачты «Ворона» тоже оделись белым, и слабый ветер погнал корабли на северо-восток. Куда и зачем, о том Серов не ведал; ямайский ром, распитый с подельниками на троих, плескался в его желудке и туманил голову. Крепкое зелье! – подумал он, устраиваясь на шкафуте среди лежавших вповалку корсаров. Многие уже храпели – кто утомленный ратными подвигами, кто перебравший лечебного средства синьора Росано. Солнце опускалось к горизонту, «Ворон» плавно покачивался на волнах, и, удаляясь, растворяясь в вечернем зное и сонной тишине, звучал негромкий посвист ветра. И показалось Серову, что слышит он песню, одну из тех, давно знакомых, что звучали дома под гитарный перебор.
Дома! Триста лет тому вперед!
Закрыв глаза, он тихо прошептал:
– Пират, забудь про небеса, забудь про отчий дом… Темнеют дыры в парусах, пропоротых клинком…
Будто услышав, ветер подхватил мелодию и засвистал ему в ответ:
Здесь двадцать девять человек
Сошлись на смертный бой,
И вот один уже лежит
С разбитой головой.
Здесь двое рубят трап ножом,
Пять ловят воздух ртом,
Здесь семь в крови ползут на ют,
А десять – за бортом…
* * *
На следующий день, после полудня, они приблизились к земле. Правда, не очень обширной и цветущей: кольцо песчаных пляжей километра два периметром, дальше – несколько пальм да заросли тростника, а над этой скудной зеленью торчит невысокий каменный горб. Однако на берегу, у самых пальм, виднелись три или четыре лачуги, сбитые из брусьев, досок и всевозможных корабельных обломков, а на песке, за линией прилива, валялся прокаленный солнцем плавник, те же доски и обломки. Лачуги выглядели необитаемыми, никакого движения около них не замечалось. Место казалось на редкость спокойным – трепетали на ветру пальмы, волны вылизывали безлюдный берег да кое-где бродили у воды огромные черепахи.
– Привал? – полюбопытствовал Серов, разглядывая пальмы, песок и черепах.
– Долю будем считать, – туманно пояснил Мортимер. – Что до тебя, подельник, так ты уже не обижен. Этакий вертел отхватил… Дорогого стоит!
Вертел, толедский клинок с ножнами и перевязью, снятыми с трупа испанца, был неделимой собственностью Серова, как и новые Мортимеровы сапоги. Всякая вещь, взятая с боя, с тела побежденного, будь то оружие, перстень или кошелек с монетами, в общий котел не шла, а доставалась тому удачнику, который совладал с врагом и успел его ограбить. Это было нерушимым правилом Берегового братства, одним из многих законов и обычаев, еще неведомых Серову. Он, однако, подозревал, что этот кодекс эффективнее гражданского и уголовного права, которые ему преподавали, и путь в нем от вины до кары гораздо более короткий. Первый практический урок он уже усвоил, искупавшись под килем «Ворона», и не стремился его повторить.
Фрегат и галеон встали борт о борт и бросили якоря. Спустили шлюпки; в первой отправился Джозеф Брукс с пленным испанским капитаном, двумя своими офицерами и дюжиной вооруженных матросов. В баркасе, отчалившем от галеона, Серов увидел несколько бочек и мешков – должно быть, на берег перевозили образцы товара для оценки. Впрочем, глазеть по сторонам ему не дали – ватага Галлахера принялась за работу, загружая в лодки емкости для воды, оружие, паруса и неизменные сухари и солонину. Нелегкий труд в жарком влажном воздухе, под палящим солнцем! Вскоре Серов сбросил рубаху и джинсы и повязал на голову майку. Потный, уставший, с трехдневной щетиной на лице и ссадиной поперек ребер, он отличался от корсаров только светлой кожей. Загар, который дарило солнце тропиков, был не таким, как северный, не золотистым, а цвета старой бронзы или кофе.
Шлюпки уходили одна за другой, и вскоре на берегу вырос целый городок из парусины, растянутой на вбитых в почву досках. Десятка три пиратов, груженных бочонками, углубились в лес, по направлению к венчающей остров горе – там, очевидно, был ручей или какой-то иной водный источник. Остальные жгли костры, ловили черепах или валялись на песке, раздевшись до исподнего. Островок, несомненно, служил приютом и местом отдыха для многих поколений джентльменов удачи – может, кому-то, волей или неволей, пришлось остаться здесь и эти изгои построили хижины. Но не только их: Серов разглядел, как из одной лачуги вытащили стол и дюжину колченогих табуретов, расставив эту нехитрую мебель под полотняным тентом. Туда подкатили бочки, поднесли мешки и три увесистых ларца, и там находились предводители корсаров – Брукс, Пил и четверо других, чьи имена были уже известны Серову. Дородный тип с отвислыми щеками и рябым лицом звался Томас Садлер и выполнял на «Вороне» обязанности суперкарго
[14]
, снабженца, казначея и писаря. Сэмсон Тегг, костлявый и тощий головорез в треуголке, был старшим бомбардиром, искуснейшим артиллеристом, служившим некогда в британском, в затем – в голландском флоте. Пайлот
[15]
ван Мандер, голландец из Роттердама, являлся штурманом, знавшим воды от мексиканского и венесуэльского побережья до Багам, Малых Антильских и Наветренных островов
[16]
как собственную ладонь. Последним из офицеров «Ворона» был Джулио Росано, хирург и бакалавр медицины, с которым Серову уже пришлось свести знакомство. Сейчас эта пестрая компания собралась у мешков и бочек, что-то оживленно обсуждая. Пленник, испанский капитан, находился у стены ближайшей лачуги, привязанный к опорному столбу. Пытать его, что ли, собираются?.. – подумал Серов.
