У нее были причины называть Митю мальчиком, ибо она была старше его раза в полтора. Через год ей стукнет сорок, срок контракта истечет, и она вернется наконец в дорогую свою Латвию, к дорогому супругу и ставшим уже совсем взрослыми деткам. А пока надо зарабатывать деньги, и терпеть, и радоваться маленьким радостям, которые так трудно получить в этом ненавистном городе.
— Что секотня пем?
— Бразильский ром. Раз уж они его на экваторе трескают, так и нам он нынче в самую пору придется.
— Трескают? Сачем?
— Пьют. Употребляют. Дринкин, — пояснил Маркушев, разливая красно-коричневую жидкость по пластиковым рюмкам разового использования.
— Пют. Та. Все пют, — грустно покачала головой Валия. — Са наше сторове, милый Митя.
Крупная, едва умещавшаяся в кресле Митиного напарника, блондинка, в обязанности которой входило надзирать за дисциплиной работников Петропавловского отделения питерского Маринленда, осторожно пригубила ром, поморщилась и, зажмурившись, одним духом осушила рюмку.
На глазах Валии выступили слезы, Митя заботливо сунул ей в руку дольку апельсина и в свою очередь бестрепетно заглотил обжигающую нутро жидкость.
— Мама родная, и как ее только татары пьют?! — выдал он любимую отцовскую присказку, непременно сопровождавшую первую рюмку водки, вне зависимости от ее качества, и притворно выкатил глаза.
— Фу, катост! — сказала Валия, после чего Митя вновь наполнил рюмки:
— Между первой и второй промежуток небольшой!
— Ты, Митя, фрукт! Ты спаиват меня, своеко началник. Ай-ай, как некорошо! — старательно выговаривая слова, произнесла Валия, грозя Маркушеву пальцем.
— Я спелый фрукт на древе нашей славной цивилизации. И спаиваю тебя умышленно — это ты верно подметила, — согласился Митя, вытягивая из брошенной гостьей пачки «Блэк Джэк» пахнущую клубникой сигаретку. Он предпочел бы закурить «Моряка», но капризная баба на дух не переносит эту «вонючий трян». — Сначала напою, а потом лишу невинности.
— Тавно пора, мой трушочек, тавно пора, — захихикала Валия, на щеках которой уже заалели жаркие пятна вызванного ромом румянца.
«Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит…» — всплыли в памяти Маркушева строчки из недавно читанного ради этой стервы пушкинского сборника, и он, дабы прогнать навеянную ими грусть, снова наполнил рюмки.
Пластиковые сосуды соприкоснулись беззвучно, без намека на звон, и, прежде чем госпожа Смалкайс успела бросить в рот дольку апельсина, Митя уже склонился над ней и накрыл ее губы своими. Руки его начали привычно расстегивать форменный пиджак администратора, стягивать кремовую блузку с молочно-белых плеч, высвобождая на волю упругие полушария несколько расплывшихся, но все еще достаточно аппетитных грудей.
— Ух ты! Налетел, как ванак!
[3]
Фуй! Ты портит мой отешт… — едва переводя дух, запротестовала Валия, но Митенька, даром что на голову ниже и с виду совсем заморыш, уже вытаскивал ее из кресла, дабы ловчее было содрать с пышных бедер узкую юбку и влажные от пота трусики.
— Одежду порчу? Ах ты, крэзи блонди! Ах ты, лиса! Как по-вашему лиса? Лапса? Так тебе что же, лапсанька, не нравится, когда я тебя вот тут трогаю? А вот тут?
Белокурая лапсанька начала поойкивать и постанывать, выгибаясь под умелыми руками Мити, предпочитавшего иметь дело с девчонками помоложе себя, ну, на худой конец, с ровесницами. Однако после трехсот граммов он неизменно чувствовал себя в состоянии заставить взвыть от счастья даже эту матерую коровищу и обеспечить тем самым себе и Смолину возможность левых приработков. И после приложенных им усилий она начала-таки издавать напоминающие волчий вой звуки. Худо было то, что удовлетворить эту стоялую кобылу неизмеримо труднее, чем зажечь, а литровка рома опустела уже больше чем наполовину…
Доведя госпожу Смалкайс до готовности, Маркушев сделал передышку, дав ей возможность раздеть и поласкать себя. Позволил ей позабавляться со своим сиполсом
[4]
и лишь потом вонзил его в ее лоно. Но даже ритмично двигая в нем свой дивный орган, он, глядя на широкую снежно-белую спину Валии, усыпанную мелкими розовыми родинками, сознавал, что рано или поздно похотливая сука пресытится им и заложит его, дабы повысить свой имидж в глазах руководства Маринленда. На этот случай у него, правда, был приготовлен ей маленький сюрприз — несколько дискет, на которых запечатлены их любовные игры. Весьма, к слову сказать, разнообразные и даже порой пикантные.
Одна из изготовленных Григорием Степановичем камер-шпионов работает и сейчас, но какой Мите прок с того, что он сумеет достойно отомстить этой пышнотелой лапсаньке, после того как его попрут из Маринленда? А намекни он ей о существовании веселых дискет, один бог знает, что она выкинет. Во всяком случае, приработкам Смолина, а значит, и его, Митиным, тоже придет конец.
И так плохо и этак нехорошо, размышлял Маркушев под аккомпанемент вскриков и постанываний Валии, совершенно забыв о ленте светящихся экранов и туристах, за передвижением которых по Петропавловской крепости именно сегодня ему следовало бы глядеть в оба.
3
Открытая платформа опустилась на семь футов под воду и застыла, чтобы туристы сделали положенное количество контрольных вдохов и выдохов и проверили исправность работы приемно-передающей аппаратуры «бабочек». Экскурсовод в последний раз пересчитала своих подопечных: шестнадцать человек. Прозвучало столь любимое русскими и повсеместно употребляемое здешними гидами гагаринское: «Поехали!» — после чего платформа плавно пошла в глубину.
Эвридика кинула взгляд на браслет глубиномера и, задрав голову, стала наблюдать за тем. как бледнеет и удаляется от нее сверкающая изнанка водной поверхности. Воздушные пузырьки серебристыми хвостами устремились вверх, и молодая женщина, почувствовав, как засвербело в ушах, сделала несколько глубоких вдохов, сопровождаемых глотательными движениями. У неопытных ныряльщиков боль в ушах возникает после двадцати футов погружения из-за давления, возрастающего сразу вдвое по сравнению с атмосферным. После тридцати-сорока футов оно увеличивается уже медленнее, и организм приспосабливается к нему без напряжения.
Чем глубже опускалась платформа, тем заметней менялось освещение. Вода, казалось, становится все темнее и гуще, рыжие и красноватые оттенки исчезли, сине-зеленый сумрак надвинулся, обступая туристов со всех сторон, а затем его прорезал холодный, рассеянный свет прожекторов, установленных во дворе бывшего Артиллерийского музея.
Несколько минут еще погружались, и Эвридика успела рассмотреть нацеленные прямо на нее жерла орудий и остроконечные оголовья ракет, венчавших громадные, неповоротливые машины, напоминавшие исполинских чудищ, застывших на дне двора. Кто-то придушенно ахнул, и экскурсовод скомандовала:
— Следуйте за мной по световому коридору. — Оттолкнулась от рифленого пола платформы и грациозно поплыла над грозными орудиями к бледно-голубому тоннелю, пробуравленному в сумраке укрепленными на тросах фонарями.
