От большей части иллюзий меня избавил еще Матиас. Но оставалось еще кое-что — наподобие омытой дождем памяти о руинах Парфенона, на которые я привык смотреть через видеоэкраны еще мальчишкой. Парфенон, как казалось моему юному разуму, опровергал все аргументы Матиаса простым фактом своего существования по соседству с мрачным домом дяди.
Парфенон существует, значит, Матиас не прав — так я успокаивал себя прежде. Если бы люди Земли соответствовали определению Матиаса, его просто никогда бы не построили. Правда, сейчас это уже только руины, а учение Матиаса выдержало испытание временем. О чем же говорила Лиза? Если бы я тогда сумел понять ее, то мог бы предвидеть эту ситуацию и не строил бы иллюзий, что Эйлин может простить мне смерть Дэйва. Лиза тогда упомянула о двух дверях. Теперь я знал, что это были двери, сквозь которые до меня может достучаться только любовь.
Любовь — смертоносная болезнь, забирающая людскую силу. Не только плотская любовь, но любая, даже слабая тоска по привязанности, по красоте, по надежде на явление чуда. А Матиас? Он никого и ничего не любил. И таким образом, отринув Вселенную, он ее же и заполучил, потому что для него Вселенная тоже была ничем. И в этой превосходной симметрии, когда ничто — ничто, он и отдыхал, умиротворенный, подобно камню.
Неожиданно я понял, что хочу и могу выпить.
Я громко рассмеялся. Потому что тогда, по пути на Кассиду, когда мне столь необходима была эта анестезия спиртным, я не смог ею воспользоваться из-за ощущения вины и надежды. А теперь, когда в ней не было необходимости, я мог хоть плавать в спиртном, если бы того пожелал.
Естественно, всегда с оглядкой на значимость моего профессионального положения и на то, чтобы не перебрать на публике. Но теперь не было никакой причины, удерживавшей меня от того, чтобы в одиночестве напиться в своей каюте прямо сейчас, если мне того хотелось. Ибо был повод для празднества — час моего освобождения от слабостей плоти и разума, которые причиняли боль всем обычным людям.
Я заказал бутылку, бокал и лед. И поприветствовал стаканчиком шотландского виски свое отражение в зеркале напротив дивана.
«Slainte, Tam Olyn bach!» И в этот момент в моих жилах забурлила кровь моих предков — шотландцев и ирландцев. Я начал пить крупными глотками.
Доброе виски разожгло внутри меня огонь. Спустя некоторое время тесные стены каюты как бы раздвинулись, и на меня нахлынули воспоминания, яркие и красочные, — о том, как я летал среди молнии тогда, в Энциклопедии.
И я еще раз почувствовал силу и ярость, пришедшие ко мне в ту минуту, и впервые понял, что во мне нет больше человеческой слабости, сдерживающей меня и способной помешать использовать молнии. Ибо теперь я увидел возможности для их применения, по сравнению с которыми то, что сделал Матиас, или то, чего я уже достиг, было детской игрой.
Спустя некоторое время меня охватил алкогольный транс, сон или забытье, не знаю. Сон, в который я погрузился прямо из состояния бодрствования, без всякого, как казалось, перехода.
Неожиданно я очутился там — и это там оказалось странным местом на каменистом холме, между горами и морем на западе. Маленькая каменная конура без очага, с примитивным горном: дыра в крыше для выхода дыма. На стене, на двух деревянных колышках, вбитых в пазы между камнями, висела единственная ценная для меня вещь.
Это было семейное оружие, настоящий старинный палаш шотландских горцев клайдхэммор — «великий меч». Длиною свыше четырех футов, прямой, обоюдоострый, с широким лезвием, не сужающимся к концу, и простой рукояткой. Меч был тщательно завернут в промасленные тряпки: у него не было ножен.
Я снял и развернул его, ибо мне предстояло встретиться с человеком через три дня, примерно в полудне пути отсюда. Два дня надо мной сияло безоблачное небо, и хотя солнце светило ярко, было холодно. Я сидел на берегу, затачивая лезвие длинного меча с обеих сторон серым, сглаженным морем камешком, подобранным тут же. Утром третьего дня начался легкий дождь. Поэтому я сунул меч под плед, что накинул на себя, и отправился к месту встречи.
Дождь яростным холодным потоком хлестал мне в лицо. Дул пронизывающий ветер, но под толстым пледом я и мой меч были сухими, и прекрасная, яростная радость поднималась во мне — чудесное чувство, превосходящее все, что я когда-либо ощущал прежде. Я мог попробовать его на вкус — так волк, должно быть, ощущает вкус горячей крови в своей пасти. Я шел, чтобы отомстить.
И неожиданно я очнулся. Увидел, что бутылка почти пуста, и почувствовал тяжелое, вялое похмелье. Но радость из моего сновидения по-прежнему была со мной. Я вытянулся на диване и снова заснул.
На этот раз мне ничего не приснилось.
Когда я проснулся, то не почувствовал никаких признаков похмелья. Рассудок был холоден, чист и свободен. Я мог вспомнить, словно это было секунду назад, ощущаемое мной нарастающее чувство радости, когда я с мечом в руке шел под дождем на встречу. И неожиданно я отчетливо увидел перед собой свой путь.
Я закрыл обе двери к моему сердцу — и это означало, что я отбросил от себя любовь. Но теперь я нашел ей замену — чувство радости отмщения. Я едва не рассмеялся вслух при мысли об этом, потому что вспомнил слова сержанта-квакера, когда он оставлял меня наедине с телами тех, кого он убил.
«…я, который есть перст Господень, написал кровью этих людей Его волю, которую тебе не стереть никогда».
И это было правдой. Я не мог стереть именно это, особое его начертание. Но я — один-единственный среди всех обитателей шестнадцати миров — имел силу и возможности стереть нечто гораздо большее. Я мог стереть инструменты, которыми создавались подобные надписи. Я был повелителем молний. И я мог уничтожить культуру и население обоих Квакерских миров. Я уже приблизительно знал, как это сделать.
К тому времени, когда корабль достиг Земли, мой план вчерне был готов.
Глава 17
Мне необходимо было как можно быстрее вернуться на Новую Землю, где старейший Брайт, выкупив подразделения, взятые в плен Кенси Грэймом, немедленно прислал им подкрепления. Затем они расположились лагерем рядом с Моретоном, столицей Северного раздела, и стали требовать выплаты денег, причитающихся Квакерским мирам за войска, в свое время нанятые теперь уже несуществующим мятежным правительством.
Но перед тем как отправиться на Новую Землю, мне следовало получить санкцию на то, что я намеревался сделать. Ибо как только вы становитесь полноправным членом Гильдии журналистов, над вами не существует более высокой власти, чем пятнадцать членов Совета Гильдии, определяющих политику гильдии, а также следящих за тем, чтобы строго соблюдался принцип невмешательства.
Я договорился о встрече с Пирсом Лифом, председателем этого Совета. Было яркое апрельское утро; я сидел напротив него за широким дубовым столом в его офисе на верхнем этаже здания Гильдии в Сент-Луисе.
— Для молодого человека вы довольно быстро сделали карьеру, Там, — заметил он после того, как заказал нам кофе.
