Или вот еще случай — с блокнотом. В котором я набрасываю, фиксирую отрывки и куски нескольких рассказов, над которыми сейчас работаю. Дом совершенно оголен, что помельче — книги, картинки, большая часть одежды, всякие обломки разбитого вдребезги — уложено по ящикам в гостиной, ковры скатаны и прислонены к стенам, пустые ящички поставлены поверх комодов и шкафов и т. п. Кажется, ему и укрыться-то негде, кроме как под журналами и газетами, разбросанными по полу, наваленными на столе. Под них-то я первым делом и заглядываю. Ну обыскался. Нигде нет. Прочесываю весь дом и заключаю, что, явно второпях, нечаянно сунул свой блокнот в какой-то ящик. Другого объяснения себе представить не могу. Итак, он в ящике, да, но в каком? Понятно, что в одном из полудюжины примерно тех, что я упаковал с тех пор, как видел его в последний раз, но каким же образом отличить эти подозреваемые ящики от нескольких десятков аналогичных, с которыми они уже смешались? Понимаешь, когда я укладываю ящик, я же не просто так — поставил поверх штабеля, оставил и ушел. Или верней, так я и делаю, но потом я всегда возвращаюсь и его передвигаю. Я часто передвигаю свои ящики по множеству причин, а значит, я много раз их передвинул до того, как понял, что мой блокнот почти наверняка в одном из них, но к тому времени у меня не было буквально никакой надежды — чисто логически, стоя и глядя на эти ящики, — сообразить, который же из этих многих ящиков, а их набралось уж больше сорока, который же из них виновен в укрытии блокнота. С определенной точки зрения все они, так сказать, одинаковы, и мне осталось лишь одно — постепенно их все распаковать. Едва я избрал этот образ действий, я стал в них рыться как безумный, тяп-ляп швыряя на пол содержимое вместе с несчетным множеством скомканных газет. Поиски заняли весь день, и к вечеру вся гостиная была завалена разной дрянью. Так все там до сих пор и валяется. Духу нет опять что-то упаковывать. Я выпотрошил ящики все до единого. Все подробно осмотрел, каждую книжечку встряхнул, прежде чем отбросить, — абсолютно без толку. И вот вчера вечером, только я собрался сесть за ужин — сэндвич с колбасой и помидором и стаканчик виски, — вдруг обнаруживаю: на кухонном столе, прямо у меня под носом, лежит себе преспокойно, как миленький, мой блокнот.
Интересно, что тебя взманило сочинительство. Да уж, кто только теперь не пишет! Рад буду просмотреть твой манускрипт, если именно это у тебя на уме.
Энди.
СЕНТЯБРЬ
Боб, Эрик и Жуан, уважаемые,
Опять мне поступила жалоба на шум. Придется вам его убавлять после 10 часов или приискать себе другое место. И надевайте на себя хоть что-нибудь, когда идете в прачечную. Подумайте о людях из других квартир, которые не так молоды, как вы, должны рано вставать на работу, и в довершение всего они религиозны. И ни то, ни другое, ни третье — не их вина.
Искренне ваш
Эндрю Уиттакер,
компания Уиттакера.
* * *
Милая Ферн,
Получил новые стихи и фотографии.
Они пришли с той же почтой, что и весть о смерти моей матери. Смерть эта не стала неожиданной, благое Провидение могло бы ее послать и раньше, хотя в моей душе она тем не менее оставила небольшую брешь. Мир накренился под иным углом, и по ночам мне снятся корабли.
Значит, я верно догадался — все дело было в таймере. Новые фотографии гораздо лучше, до такой степени, что одну, ту, где ты с кошкой на диване, я даже поставил у себя на письменном столе. И совершил ошибку. Я, видишь ли, не женат, типичный "закоренелый холостяк", и внезапное появление на моем столе привлекательной молодой особы в очень крупном масштабе и притом в позе, которую иначе не обозначишь, как "томная", вызвало целый шквал добродушных подначек со стороны кое-кого из персонала, женщин постарше главным образом. Они, в общем, вполне ничего, и я-то знаю, всё это они шутя, но мне почему-то трудно было скрыть досаду, и отныне твоя фоточка лежит себе спокойно в ящике стола.
Не знаю, верно ли я понял смысл, какой ты вкладываешь в слова "обезбашенела на фиг", но я вижу больше непосредственности в этих стихах и снимках, а непосредственность я, как правило, считаю плюсом, поскольку она может подкинуть всякие сюрпризы. Сам я люблю удивлять: вдруг сверкну тогда именно, когда все думают, что я заснул, или, с точностью до наоборот, засну, когда все ждут, что я начну их удивлять. Передай, пожалуйста, мои комплименты своей школьной подруге. Только настоящий фотограф умеет так точно почувствовать тот самый миг, когда надо нажать на кнопку. Твоя подруга, я думаю, знакома с творчеством Картье-Брессона
[15]
, лучшего из фотографов натуральной школы, в которой главное — не проморгать, когда надо жать на кнопку. Если же незнакома, я ей с удовольствием откину альбом, который у меня тут завалялся в офисе, меня лично эти штуки, в общем, не волнуют.
Хочешь не хочешь, а я заметил, что вдобавок к расслабленной улыбке на лице ты ввела в эти фотографии еще некоторые метаморфозы — я имею в виду, естественно, твою одежду на том снимке, где ты разоблачаешься, если, конечно, "одежда" не слишком громкое слово для столь ничтожной малости. Вот не думал, что в Руфусе можно купить такое. Нет, ты просто удивительная девушка. Такие противоречия! На днях, беседуя с одним приятелем, я назвал твои ранние стихи "ребяческими и скабрезными". А эти — эти даже не знаю, как и назвать. Что ты читаешь? По-моему, ничего из этой новой порции не надо показывать старому мистеру Кроуфорду! И в самой твоей наружности — такой контраст между лицом, большеглазым, юным, и всем прочим, удивительно у тебя развитым, сама прекрасно знаешь. И при всем при том — куда смотрят твои родители?
Я страшно рад, что ты нашла мой "Дневник старого похабника" "штукенцией что надо", хотя одно твое высказывание несколько меня насторожило. Да, я назвал эту историю литературным вымыслом, но отсюда отнюдь не следует, что тут я "и где только все накопал" или "взял прям с потолка". В особом, утонченном, однако же глубинном смысле всякий автор художественного произведения должен стать — нет, должен быть заранее, пусть только в лепрозории собственной фантазии — сразу всеми персонажами, каких он создает (или не создает, приоткрывает). Так что я, конечно, в себе пестую, если слово "пестую" здесь более уместно, чем лелею, все желанья и порывы, какие приписываю своему старому похабнику, включая и те места, от которых ты "прям балдеешь" (там, где про аптечные резинки, про огурчики и мыло, если я верно тебя понял).
Значит, тебе на самом деле понравился рассказ Дальберга Стинта. Я и забыл, что номер с этой вещицей тоже тебе послал. К сожалению, больше ничем не могу тебя порадовать — рассказ, который ты прочла, единственное его произведение, которое мы напечатали, которое вообще кто бы то ни было напечатал, насколько мне известно. Да, ты права, вещь сильная, хоть я не стал бы слишком увлекаться и объявлять его невероятным гением всех времен и народов. Теперь-то мне кажется, что это скорей печальный случай. То, что он прислал недавно, настолько слабо, что кое-кто у нас решил: нет, не может быть, чтоб те рассказы написал он сам. Конечно, хотелось бы дознаться, кто подлинный автор, но напрямик его как-то не спросишь, поскольку он, кажется, лишь весьма условно в своем уме.
