Взгляд Лоры устремляется на меня поверх книги.
— Ты много думаешь о сыне, Жак?
— Все больше и больше. Великая иллюзия: обрести продолжение. Не кончаться…
Лицо Жан-Пьера немного похоже на лицо женщины, которую я взял в жены тридцать два года назад и пятнадцать лет назад оставил, так что довольно болезненно натыкаться, оказавшись наедине с сыном, на взгляд того, что давно разбито. Он всегда проявлял ко мне крайнее уважение, но меж нами существует преграда, которую трудно определить: думаю, то, что есть у нас общего, то, в чем мы схожи и действительно являемся отцом и сыном, нам ничуть не нравится, ни одному, ни другому, и стоит нам обоим слишком уж сблизиться, как внезапно возникнут признания, откровения и резкости, выдающие старую крестьянскую породу, пахавшую сперва на замок, затем на аренду и которую каждый из нас предпочел бы не выставлять напоказ. То, что у наших предков было заботой о севе и жатве, стало у нас заботой об инвестициях и прибыли. Я втайне надеялся, что Жан-Пьер обнаружит какое-нибудь артистическое призвание, но было бы слишком легко переделать себя за счет собственного сына. Он редко улыбается, быть может потому, что много за мной наблюдал, и не без симпатии. С женщинами у него выходит быстрее и «мимоходнее», чем у меня: это все общество изобилия. Я знаю, что у него было два глубоких увлечения: одна итальянка — «я не женился на ней из-за тебя», сказал он мне, и это замечание показалось таинственным его матери, когда я передал его ей. Однако, как мне кажется, он понимал под этим, что причиняешь меньше боли, покидая двадцатилетнюю женщину после короткой связи, нежели сорокалетнюю после двадцати лет совместной жизни. Мне говорили, что он очень увлекся единственной дочерью одного из самых крупных промышленников Севера, но предпочел отказаться от легкого пути. Я не удивился, когда после выборов семьдесят четвертого года он отклонил предложение войти в кабинет министров, поскольку избегал вмешиваться во французскую политику, словно его тайной амбицией было изменить мир. Разумеется, это я сам наделял его собственной юношеской мечтой. «Изменить мир…» Чтобы питать столь пространную надежду, требуется большое смирение в отношениях с самим собой, ибо, в той мере, в какой она подлинна, амбиция подобного рода требует в первую очередь самоотрешенности…
— Как Лора?
— Очень хорошо. Передает тебе привет… Она в первый раз увидела Венецию, так что сам понимаешь…
Метрдотель стоял подле нас со скромным и одновременно настойчивым видом профессионала, который сожалеет, что вынужден прервать вашу беседу, но не может терять времени. Я надел очки и залюбовался меню. Спаржа тут была по четыре тысячи франков, а дыня в портвейне две тысячи.
— Дайте мне время свыкнуться с ценами, — сказал я метрдотелю.
Он поклонился и отбыл, шаркнув ножкой. Я огляделся: кругом сплошные расходы…
— Извини, что затащил тебя сюда, Жан-Пьер, все это выглядит так, будто я пытаюсь тебя облапошить.
— Представь себе, я иногда прихожу сюда один и обедаю сам с собой…
— Какого черта?
— Ради приобретения боевого опыта. Нужна тренировка. У меня нет природной склонности к подобным местам, вот и самосовершенствуюсь. Мне надо чувствовать себя непринужденно, чтобы вести переговоры с нашими клиентами…
Мой сын играл, будто он не дурак в социальной игре: что как раз и является частью социальной игры. В этом я узнавал сам себя: прикинуться, будто отстраняешься от того, что ты есть и что делаешь, весьма облегчает отношения с тем, что ты есть и что делаешь.
— В общем, Жан-Пьер, дело почти решенное.
— Кляйндинст?
— Это достойное предложение.
— … Ты хочешь сказать, единственное предложение…
Он не без элегантности держал ножку бокала двумя пальцами и побалтывал вино. Пальцы тонкие и длинные, словно нарочно созданные для шелеста документов и хрусталя хорошо накрытых столов. У самого-то у меня те еще ручищи, грубо обтесанные, узловатые и тяжелые.
— Я как следует поразмыслил. Речь вовсе не идет, как полагает мой брат — он наверняка тебе это говорил, — о каких-то личных соображениях, о моей личной жизни или, если тебе угодно, просто о жизни. Конечно, мне хочется уделить больше времени… счастью.
— Кто же тебя осудит?
— Но я вижу наше положение таким, какое оно есть: безвыходным. Чтобы выстоять в конкуренции мирового масштаба, Фуркад окончательно делает ставку на тяжеловесов: концентрация капитала, монополии… Таким образом, хочет он того или нет, он готовит почву для национализации: когда сильные чересчур усилятся, пуритане потребуют экспроприации. Ты же сам знаешь, если какой-нибудь американец разъезжает в «кадиллаке», другой американец, глядя на него, говорит себе: «Когда-нибудь у меня тоже будет „кадиллак“». Но француз, если его обгонит большая машина, ворчит: «Что, этот мерзавец не может ездить, как все, на двухсильной?» За пять лет мы увеличили наш торговый оборот на двадцать процентов, но это потребовало вложений в оборудование, полностью отдав нас на волю банков… Ты знаешь все это лучше меня. Я слишком мелок. Я не могу пригрозить правительству тридцатью тысячами безработных… Пропащее дело. Конечно, мы могли бы выиграть время, сделать вид, протянуть… ну, год, ну, восемнадцать месяцев. Предпочитаю уйти с арены прежде, чем завалят и выволокут наружу. Надо уметь принимать неизбежное…
Я встаю, иду открыть окно в месяц май, возвращаюсь и склоняюсь к Лориной шее. Мне виден лишь поток ее волос; я закрываю глаза и теряюсь в этой весне, принимающей мои губы.
— Ну да, старина. Я часто думаю об одной фразе Валери: «Начинается пора конца света».
Жан-Пьер упорно глядит в свой бокал. За соседним столиком узнаю Сантье и Мириака, который, как мне казалось, скончался вместе с компанией Корнфельда.
— Это не такой кризис, как другие. Все наши структуры пришли в негодность. Это даже не экономика: мы отстали в технологии. Экономика же отстает потому, что по-прежнему сопряжена с технологией, которая устаревает из-за собственной скорости развития. Мир умирает от желания родиться. Наше общество изнурило себя, осуществляя мечты прошлого. Когда американцы полетели на Луну, все кричали, что начинается новая эра. Ошибка — эра просто заканчивалась. Постарались осуществить мечты Жюля Верна: девятнадцатый век… Двадцатый век не подготовил двадцать первый: он растратил свои силы, удовлетворяя девятнадцатый.
Нефть как sine qua non
[5]
цивилизации, представляешь? Все наши энергетические источники находятся у других… Это бессилие…
Лора чуть шевелится, и я пытаюсь уловить ее профиль, тонущий под волосами. Ее руки смыкаются вокруг моих плеч. Я люблю эту спокойную и неподвижную нежность, это счастье остановленных минут, которому не угрожает ни один жест. Это самые мои безмятежные, самые надежные мгновения…
— А говоря об истощенной цивилизации, я имею в виду не только материальную энергию…
