— Если раньше отец говорил сыну: «Я хотел бы, чтобы ты был счастлив», то было просто замечание личного порядка. Сегодня же это значит: изменить цивилизацию… Боже мой, Господи… Все становится так сложно.
Юноша смотрел на него своими темными глазами, в которых все явственнее проявлялась симпатия, возникавшая, однако, из того, что больше всего раздражало Дантеса, — из понимания…
— Думаю, ты все же заслуживаешь большего, чем пустые мечты…
— Милый Марк, когда представляешь Францию де Голля, поневоле вынужден представлять мечту.
— Если ты так хорошо это осознаешь, отчего же не оставить сны и не проснуться? — Он переглянулся с матерью и, кажется, смутился. — Да я не затем приехал сюда из Парижа, чтобы говорить обо всем этом. Я так, по-приятельски.
— Мать послала тебе сигнал SOS?
Руки жены терзали носовой платок.
— Ну что ты, Жан, — вступила она, — нельзя сдаваться. Ты так легко поддаешься этой… этому всему, да еще так охотно. Подумай о своей карьере…
— О, да, с такими аргументами…
Дантесу удалось наконец увидеть в глазах своего сына то выражение, в котором так сильно нуждается серьезность, — иронию…
— Я прекрасно понимаю, на набережной д’Орсэ поговаривают о безумии. Весьма вероятно, что это будет стоить мне поста. Я пытаюсь спасти одну молодую женщину. Она привязалась ко мне. Я даже думаю, что я для нее единственная ниточка, которая связывает ее с реальностью. Я несколько раз говорил с ее врачом. Он убежден, что еще можно не дать ей упасть… поддержав с другой стороны. В психических заболеваниях есть латентные периоды, некие… помутнения, которые не должны обязательно вести к полному… помешательству. На этот счет кока мало что известно, одно мы знаем наверняка: сила воли самого больного может сыграть в этом огромную роль… во всех смыслах слова. Вся школа психиатрии говорит о значимости выбора, о добровольном уходе от реальности…
Он заметил, что жена его плачет, и это было необычно для человека, получившего хорошее воспитание. Когда Мария Антуанетта, отправляясь к месту казни, собиралась уже взойти на повозку, графиня де Ланж, сопровождавшая ее в этот последний путь, не выдержала и разрыдалась. Королева тогда произнесла: «Перестаньте, прошу вас. А то сейчас соберется толпа…», оправдывая тем самым революцию. Аристократия, которая могла бы помочь Европе увидеть свет, как когда-то Греция дала миру демократию, в сущности, так никогда и не поняла и даже не задумывалась о том, что может послужить чему бы то ни было. Марк казался страшно раздосадованным, и, честно говоря, странно было, что он так далеко зашел в изъявлении своих сыновних чувств. Что же до остального, то с озера накатывал легкий бриз, слышался запах сирени, старой мебели, весьма благоприятного обиталища для призраков. Чудесные пейзажи с руинами Гюбера Робера на створках ширмы, паркет, за которым так хорошо ухаживали, что поверхность его напоминала янтарный пруд: вот-вот появятся лебеди… В воздухе, признаться, чувствовалось некое смущение, след стыда, потому что, несмотря ни на что, Дантесу не удавалось пока избежать ясности в отношениях с самим собой, и это будоражило химеры. Он нисколько не обманывал себя насчет собственного расстройства и знал, что Эрика нуждалась в нем гораздо меньше, чем он в ней.
— Я не могу оставить тебя здесь одного, в таком состоянии, — сказала его жена.
— Ничего. За мной тут очень хорошо ухаживают. Два человека прислуги, шофер. Можно сказать, это мой первый настоящий отпуск..
— И все же все время находиться одному в этом громадном доме, парке…
Дантес улыбнулся. Конечно, прислуга не в счет. Его жена тоже была очень высокого происхождения. Он вдруг поймал себя на том, что вовсе без негодования, но даже с некоторой нежностью думает о повозках кровавого Террора…
— Нет, честное слово, — сказал Марк, — мне больше по душе была твоя первая блажь: Европа… В ней хоть и не больше реальности, но по крайней мере это можно было как-то аргументировать. Теперь же…
Удивительно, до какой степени эта просторная гостиная XVIII века, с цветными обоями, гризайлями и зеркалами, отголосками чьего-то приглушенного смеха, нежного шепота вееров, клавесинами и канделябрами, обладала необъяснимой властью превращать реально существующих людей, например его жену, его сына и его самого, во что-то бесплотное, эфемерное, возможно потому, что в этом окружении старины, где все напоминало о непрерывности и долговечности, они, все трое, чувствовали себя случайными гостями, которые долго здесь не задержатся… Забавно было бы вернуться сюда в костюмах той эпохи, в париках и жабо, с непременными расшаркиваниями и жеманством… Никакая идеология не обходится без философского камня. Всегда остается это стремление еще больше приблизиться к невидимому, еще больше раствориться в вечности, рассредоточиться до такой степени, чтобы больше не страдать от невозможного. Марк бы сказал на это: элита, которая уже не верит в то, что играет, и мечтает наконец уйти со сцены…
Он подошел к жене и хотел взять ее за руку.
— Прошу тебя, — отпрянула она. — Я прекрасно знаю, что это твоя любимая манера отделаться от кого-нибудь…
— Надо же, — удивился Дантес. — Стало быть, я не слишком хорошо себя знаю…
— И на сколько все это может затянуться? — спросил Марк.
— Ее врач считает…
— Я имею в виду не это мифологическое создание, я говорю о тебе. Что особенно меня интересует, так это, какую роль во всем этом играет собственная воля, а какую — не поддающееся контролю душевное расстройство? Идет ли здесь речь о сознательном саморазрушении, или же, как ты это утверждаешь, это просто отдых… от законности, как у вас принято говорить, то есть от продуманных решений? Собираешься ли ты потом вернуться, или же хочешь отказаться от всех земных благ и навсегда удалиться в свой ашрам?
— В департаменте мне дали отпуск на три месяца, отдых, предусмотренный законом. И я совершенно не понимаю, с чего вдруг такая забота обо мне. Насколько я знаю, сейчас нет никакого кризиса в отношениях между Францией и Италией, который бы требовал моего присутствия. Шармель прекрасно справляется со своими обязанностями… Что же тогда?
— Жан, ты отдаешь себе отчет, что ты… на грани? Ты знаешь Рим… Люди говорят…
Впервые Дантес встревожился. И действовал здесь не инстинкт самосохранения, но его чувство долга. Прежде всего это означало: не приносить страданий. Он чувствовал себя ответственным за расстроенное, скорбное выражение лица жены. Она была на несколько лет моложе его, и все, что в их союзе было замешано на разуме и лишено страсти, при том, что жизнь ее с самого рождения плавно перетекала из одного спокойного состояния в другое, все это помогало ей выглядеть гораздо моложе своих лет. Надвигающееся пятидесятилетие никак еще не объявило о своем приближении. Ее считали одной из самых элегантных представительниц бомонда в Париже, что всегда является подтверждением беззаботной жизни. Может быть, она и любила его, но так, как делала все: скромно и сдержанно. Поначалу он даже немного страдал от избытка ее изысканности, от которой она не могла отделаться даже в его объятиях, доходило до того, что и в постели возникали эти бесконечные вопросы благопристойности. Он был пленен ее красотой и, конечно, не мог не относиться к ней с тем безграничным почтением, с каким мужчины относятся к женщинам, когда они облекают холодность в манящие покровы тайны. На этом столь хорошо сохранившемся лице — говорили, что она избегает слишком живых выражений, гримас и даже улыбок, чтобы не нарушать спокойствие собственных черт и не вызывать тем самым лишних движений, приводящих к появлению морщин, — явственно проступили сейчас следы возраста. Правда стояла на пороге: унижение и беспокойство открыли ей дверь. Перестать любить женщину с течением времени заключало в себе нечто недостойное, пошлое и грубое. Дантес знал, что маленький римский мирок полнился слухами о его «увлечении». Посол Франции всегда был на виду, так что его связь на стороне никак не могла не привлечь внимания всех этих княгинь и графинь, праздность которых и их жадность до сплетен ни в чем не уступали слабостям наложниц в каком-нибудь гареме. Жену его, должно быть, принимали с особенным участием, которое оказывается супругам, теряющим свои позиции с приближением старости. Таким образом, расставание с мужем или любовником «из-за возраста», помимо вполне естественного огорчения, создавало еще и проблему потери рыночной стоимости. Конечно, можно лишь презирать подобные критерии светского рынка, однако легко утешаться суждениями общего толка, когда речь идет о страдании других. Какое значение имеет, что страдание вызвано надуманными причинами, если само оно настоящее? Дантес обернулся к сыну.
